На станции Свободный

Свободный оказался малоинтересным городишкой, серым и невзрачным, пыльным и грязным. Даже в центре, где находилось управление железной дороги, стояли убогие деревянные домишки. Пока шли по городку, Андрей, полный впечатлений от неожиданного знакомства в вагоне, совсем не думал о предстоящем экзамене. Он рисовал себе будущие встречи с Надей и переписку, а Погост не отвлекал его разговорами, предоставляя ему возможность помечтать. Только у самого здания управления Андрей очнулся, и знакомый холодок, ощущаемый всегда перед экзаменами, прошелся в груди.

Но экзамен оказался смехотворно легким. Андрей знал гораздо больше того, что требовалось, экзаменаторы одобрительно улыбались. Вообще этот экзамен, проводимый гражданскими людьми, на время вернул его в доармейскую прошлую жизнь, и ему как-то стало спокойно — пролетит скоро год армии, а там Москва, институт, и начнется настоящая, нормальная жизнь.

Погост после экзамена остался в управлении для получения каких-то указаний, а Андрей вышел на улочки Свободного в приподнятом настроении, удовлетворенный блестяще сданным экзаменом. С Погостом они договорились встретиться на вокзале.

Он шел по неказистым, почти деревенским улочкам, глубоко вдыхая воздух, с удовольствием ощущая пружинистость своих шагов, силу молодого натренированного тела, и ему даже захотелось пробежаться. Не смущали его теперь ни нелепые обмотки, ни грубые ботинки на ногах, ведь даже в них он, видимо, немного понравился Наде, не стала бы она торчать в тамбуре, если бы он был ей неинтересен.

С главной улицы, идущей к станции, он свернул и шел сейчас, что-то насвистывая, по каким-то пыльным, немощеным переулкам, мимо одноэтажных домишек. Станция была где-то недалеко — доносились гудки паровозов и свистки маневровых кондукторов. Ему нужно было свернуть налево, и Андрей искал глазами какой-то проезд или прогон, ведущий к железной дороге. Вскоре такой проулок показался, он свернул в него, прошел немного и тут…

Поначалу он ничего не мог понять — перед ним расстилалось что-то серое… Именно расстилалось, потому как люди — а это были люди! — стояли на коленях, спиной к нему, а лицами к длинному товарному составу. И, кинув взгляд по сторонам, он еле достал концы этого огромного прямоугольника, распластавшегося неподвижно перед вагонами… Потом на него резко пахнуло запахом нечистого человеческого тела, каким-то особым запахом проволглых непросыхаемых телогреек, грязных портянок и еще чем-то, чем всегда пахнет сбитое вместе большое число людей, грязных и голодных…

Андрея шатнуло… Он отступил к забору, чтоб не заметили его конвойные. В глазах поплыло, и он не понимал, действительно ли двинулась эта серая масса или колеблется все в его глазах. Откуда-то, словно издалека, послышалась команда, и распластанный на земле серый огромный прямоугольник зашевелился и двинулся к вагонам… Взвилась пыль, поднятая елозящими коленями, и зависла над людьми серым маревом, сделав все вокруг призрачным, расплывчатым, словно в кошмарном сне. Это движение на коленях было противоестественно, а потому и страшно…

Опять раздался звук команды, и прямоугольник замер… Первые ряды уже подтянулись вплотную к вагонам, зияющим черными дырами раскрытых дверей. Потом — еще команда, и у каждой двери поднялось с колен по одному человеку. А остальные опять поползли на коленях, придвигаясь к составу.

У Андрея померкло в глазах. Он зажал рот рукой, чтоб не вырвалось стона или крика, и стоял, не в силах отвести взгляда от этой массы покрытых пылью людей… Да нет, не людей, а какого-то неведомого существа… чудовища… "Чудище обло, озорно, огромно…" — всплыли почему-то строки радищевского эпиграфа.

Господи… отец… Неужели и он вот так… на коленях? Его отец — и на коленях! И Андрей еще сильнее прижал руку ко рту, еле удержав стон.

— Проходи, проходи отсюдова, неча тут смотреть, — донесся до него чей-то голос.

Он поднял голову. К нему подходил один из конвойных, молодой парень с рябоватым лицом.

— Проходи, — повторил тот.

— А почему… почему на коленях? — спросил Андрей пересохшими губами.

— Не понимаешь, что ли? Чтоб не разбежались гады. Ну, мотай, мотай, почти дружелюбно сказал конвойный и потопал обратно.

Андрей прошелся последним взглядом по грязным бушлатам, по стриженым затылкам, по серым зимним шапкам и тронулся, еле передвигая ватными непослушными ногами. Его шатало, и через несколько десятков шагов он остановился, прислонясь к ограде палисадника какого-то дома. Его замутило, и он пригнулся, стараясь унять тошноту.

Редкие прохожие кто удивленно, а кто и с осуждением оглядывали Андрея, скрюченного, побелевшего, все так же держащего руку у рта. Некоторые думали, наверно, что пьяный. Дрожащими пальцами вытащил он папиросу, но прижечь не мог, ломались спички, он бросил ее и еще сильнее вжался в ограду.

— Плохо тебе, милок? — остановилась около него пожилая женщина в платке.

— Не-ет, н-и-ч-е-го… — еле выговорил он дрожащими губами.