На стихи не навесишь замки

и ломает паруса

лишь сама свята душа.

Царь и кобзарь

Не забудем, не забудем,

не забудем, не простим!

В нашем городе гуляет

самый главный господин —

это царь-государь.

А ты, нищий кобзарь,

не стой, уходи,

у тебя на пути

одни беды да тюрьма.

Плюнь, коль я не права!

Гой еси, гой еси,

перевелись на Руси

все законные дела.

Плюй не плюй, а я права.

Не забудем, не забудем,

не забудем, не простим:

в нашем городе прижился

самый главный господин —

это царь горох,

царь горох-чертополох!

А ты, кобзарь,

хочешь сядь, а хочешь вдарь

по своей больной судьбе,

у тебя дыра везде.

Эх, кобзарь-кобзарёк,

тебя царь уволок

в самый дальний уголок,

посадил под замок.

И теперь ты посиди,

пока пляшут короли,

пока пир идёт горой,

хочешь ляг, а хочешь стой

под дыбой, дыбой,

под двумя, а не одной!

А певцу герою

плохо под дыбою:

и ни ойкнуть, ни вздохнуть.

Как же дальше своё гнуть?

Не забудем, не забудем,

не забудем, не простим!

Как мы пели, так петь будем.

Беды в песни воплотим!

А храмы залижут свои раны

Храмы, храмы, храмы,

храмы — золочёны купола.

Русь ходила голой, драной,

но на храмы медь несла!

Охраняем храмы, храмы,

храмы — белая стена.

Зализав военны раны,

возведёт храм голытьба!

Старый, древний спит князь-город,

дремлет мёртвый Киев-град.

Хуже нету той неволи —

церкви битые стоят!

Апанасу игумену

нету плоше той беды:

половецкие зверины

все иконочки сожгли!

Сел и плачет. «Деда, что ты?»

— Ничё, детонька, иди.

Дед ты, древний Апанасий,

муку внуку расскажи!

Хата цела, бабка ждёт,

муженёк всё не идёт.

Целил, метил старый дед,

руки-крюки: «Нож нейдёт!»

Ты не плачь, не рыдай,

лежи на печке, дни считай.

Придут хлопцы, засучив рукава

и иконы, образа

вырежут, раскрасят,

развесят — храм украсят!

Заблестит церква, засияет,

мало ей будет, добавят:

на позолоту скинутся

и дальше двинутся

Русь отстраивать!

Не надо жинку расстраивать,

дед Панас,

война не про нас,

про нас пир горой!

Иди в огородик свой,

там репа сиднем сидит,

на тебя страшенно глядит:

срывай да ешь,

пока рот свеж.

А храмы, храмы, храмы,

залижут свои раны,

и колокольный звон:

«Динь-дон, динь-дон, динь-дон!»

Молодой да старый дурак

Молодой дурак и старый дурак.

А на родной земле да всё не так:

на родной земле — не косари,

на родной земле — гниль, пустыри.

Молодому дураку, ой, не терпится

на печь залезть, с мамкой встретиться.

А у старого свербит,

душа горечью горит:

— Земля чего спит, не шевелится?

Аль не главный я? Где ж метелица,

где метелица, что поднимет бой,

а как поднимет бой, так пойдём со мной! —

орёт дедок, надрывается.

Но спит земля, не просыпается,

а ковыль степной жизнью мается,

и солнце на небушке светит:

«Идите оба домой, там приветят».

Расскажи нам, старый вед

— То ли царь ты, то ли вед.

Сколько, сколько тебе лет?

И ни спрашивать ужо,

сам не помнишь? Хорошо.

— Ничего хорошего!

— Доколе войны нам терпеть?

— Жизнь без того сложная:

сложим год, сложим два,

не осталось ни шиша!

— Так какой, скажи, ты вед,

коль не знаешь сколько лет

осталось жить до мира?

— Мир. Такое было? —

призадумался наш дед. —

Жили в мире или нет,

сколько войн идёт в миру?

Старый стал я, не пойму.

Нет, не вижу сквозь века!

И печальные полка

собирались в бой, бой

через бабий вой, вой

уходили далеко —

в соседне поле. Глубоко

зарывались в землю-мать

(оборона) и не встать!

А кто не встал,

того поднял

старый, старый, старый вед.

Похоронит или нет?

Да куда ж он денется:

проживёт ещё сто лет, не изменится!

Закидает всех землёй.

Спи, дружинник, песню пой

о языческих богах.

Старый вед сидит в ушах

и считает нам года:

раз и два, и два, и два…

— Так сколько до мира осталось?

— Лишь бы Русь не сломалась,

а всё остальное неважно.

Отмоем, грехи не сажа!

Чернокнижник

Чернокнижник, чернокнижник,

отворяя дверь веков,

он из книжек, он из книжек

время черпает своё.

Чёрный старец не стареет,

вечный пленник не сердит,

он в своих оковах книжных

уже тыщу лет сидит:

за листом листы листает,

шепчет в бороду слова.

Всё на свете старец знает,

но не скажет никогда,

что на небе зла немало,

на земле его полно.

Рвёт листки он и кидает:

клёна, липы — всё равно.

У костра огонь играет,

чёрной ночью звёзды спят.

Чернокнижник что-то знает,

его волки сторожат.

Совы ухают глумливо,

ворон карчет, ночь прошла.

Губы старые сварливо:

«Ещё годика бы два!»

Два и десять лет пройдёт,

его жизнь не заберёт

Смерть — прохожая старушка,

чернокнижнику подружка.

Чернокнижник, чернокнижник,

отворяя дверь веков,

он измучил свои книжки:

листы плачут от оков.

Переплёты, переплёты,

судьбы переплетены.

На которой ты странице?

Не расскажет и не жди!

Смысла нет в листанье ветхом,

он хотел бы умереть.

Но что вечно, то заветно,

сто веков ещё терпеть!

Чернокнижник, чернокнижник,

чёрна, чёрна голова:

— Сколько же прочёл я книжек? —

бел-белы его слова.

Ой ты, пан Гайдук

Ой ты, пан Гайдук, ты куда идёшь,

куда идёшь, куда крест несёшь:

толь к поклонной горе,

а то ли по ветру?

Чего дом родной тебе

уж не по нутру?

Может, турка ты погнал,

чи Мамая не застал,

али варвара пытал

или до смерти устал?

Гайдук-Гайдучок,

старый, сирый мужичок

на младом коне,

скачи скорей во двор ко мне!

Я паночка-панова

по имени Прасковья.

Не гляди, что я с Руси,

я со старой повести,

я из древних времён.

Мы про Украйну споём:

«Эй-ей-ей, на Руси

были, были волости:

раз — киевская Русь,

два — киевская Русь,