На стихи не навесишь замки

к тебе никто не подступится.

Краска на стенке облупится.

С твоего дорогого лица

воду не пить. Ты б пошла

до людей осторожно

да сказала им: «Можно

потрогаю ваши жизни,

а также шальные мысли?»

И люди тебе ответят:

– Говорят, на том свете

трогать всё давно разрешается,

тебе там точно понравится!

Я говорю

Я всегда говорю между делом,

я всегда пишу между строк.

И чего бы я ни хотела,

наговорю я впрок!

Всё что смогла, я сделала:

брала белила самые белые

и белила историю кровью.

Ничего, отмоем её.

– Ну вот, – вздыхала я мрачно

и бумагой наждачной

распиливала сердца. —

Ещё одна боль ушла.

Уходящая боль уходила,

нет, не благодарила,

а твердила: «Теперь

будет всё у тебя болеть!»

Болит всё за грехи человечества,

стою голая перед вечностью,

а на улице вьюга:

«Одевайся, подруга

и иди куда-нибудь лесом,

там будет тебе интересно.»

Звезда так тоже сказала,

а я села, а потом встала,

и пошла по замкнутому кругу:

ни невеста, ни жена и ни подруга.

Благая весть

Никому не будет страшно

в тёплой сытости своей.

У кого одна рубашка?

Не отдашь? Ну и бог с ней.

Я последнюю раскрыла

неземную благовесть:

дикой повестью покрыта

пыль земная и известь.

А кого тут совесть мучит,

тот совсем её замучит,

и останется от ней —

пыль земная и иней.

Собирайся в круг народ:

девица в гости к вам идёт,

придёт и скажет:

«Кто пьёт да пляшет,

тому не страшно;

а кто поёт,

того сожрёт

велика совесть!»

Такая повесть.

Так собирайся ж народ,

к вам девка русска идёт!

А кому страшно,

так те не наши,

и бабы краше

у них, наверно.

А нам, неверным,

совсем не больно,

и совесть вольна,

сыта, красива

в тепле спесиво

скуля от боли:

– Доколе, доколе, доколе?

Я сама швея вышиваша

Не дарите мне цветов, не дарите.

В поле нету их милей, не сорвите!

На лужайку опущусь я вся в белом —

разукрашусь до ног цветом смелым:

красная на груди алеет роза,

на спине капризнейшая мимоза,

на рукавчике сирень смешная,

а на подоле астрища злая!

Я веночек сотку из ромашек.

А знаете, ведь нету краше

жёлтого, как солнце, одувана

и пуха его белого. Ивану

я рубаху разошью васильками:

бегай, бегай, Иваша, за нами!

Беги, беги, Иван, не споткнись —

во всех баб за раз не влюбись,

а влюбись в меня скорей, Иваша;

разве зря я, швея-вышиваша,

васильки тебе вышивала,

да на подоле астрища злая

просто так ко мне прицепилась?

И зачем в дурака я влюбилась?

А цветов мне не надо ваших!

Я сама швея-вышиваша!

Расскажу, как живу я в лесу

Расскажи, как живётся тебе в лесу?

– По верёвочной лесенке тихо иду,

но иду я так тихо,

что кружащее лихо

охраняет меня от зла.

Так шла я и шла,

пока не пришла к избушке,

а в избушке сидит старушка

печь поговорками топит

и загадочно смотрит:

– Суждено тебе, дочь, влюбиться

в двух мужчин сразу, и злится

они поначалу будут,

а потом обиды забудут.

– А дальше что, родная?

«Дальше судьба плохая

у одного из них.

Вот второй то тебе и жених!»

А сама улыбается,

ей старухе не мается,

ей старухе не горбится.

Я стою, мне коробится:

– Как же так? «Так бывает,

в общем, не полегчает

твоё сердце с первым,

ох, нехороший он!

Зато со вторым всё сложится,

всё сложится, всё получится,

к старости вы подружитесь.»

– А до старости жить я с кем буду?

Махнула старушка рукой: «Забудешь

с кем маялась, о чём печалилась,

всё, всё забудешь.

А как жених тебя твой обнимет,

так лихо твоё и сгинет!»

Я по верёвочной лесенке тихо пошла,

в деревеньку одну забрела.

С лихом я долго дружила,

слова бабушки той забыла,

а как влюбилась в двух разом,

так и вспомнила сразу.

И лет мне было немало,

я была уже мамой,

лучшей кому-то подругой,

печку топила вьюгой

да стихи сочиняла

о том, что старуха злая —

это и есть судьба.

А замуж? Нет, не пошла.

Песня плакательная про Любашу

Как играла на дудочке

наша девочка Любочка,

наша девочка Любочка

играла на дудочке,

а за девочкой Любочкой

журавли да цапли,

и росинки капали.

«День, день, дребедень

(пела, пела дудочка

в руках, губах у Любочки)

дзень-дзень!»

Через пень,

через пень и кочку.

– Ах ты, наша дочка,

куда ж ты побежала,

куда, куда позвала

журавлей да цапель?

– Я, отец, на паперть,

я, маманька, в монастырь,

мне бел свет уже не мил!

Пойдёт Люба умирать, умирать,

позабыв отца и мать,

а за нею журавли, журавли

всё: «Курлы, курлы, курлы.»

А за нею цапли:

«Не хотим на паперть,

не хотим в монастырь,

Люба, Люба, не ходи!»

Люба, Люба, Любушка

девушка голубушка,

брось проклятую дуду,

а то я с тобой пойду

в монастырь, на паперть.

Будет папа плакать,

начнёт мать по мне рыдать,

завалившись на кровать.

Не ходите вы туды,

куды богу нет пути,

куда нету ходу

даже пешеходу,

пешеходу смелому,

судьбу который делает

само-само-самостоятельно!

Какая у нас плакательная

песня получается.

Терпение кончается

у нашего народа:

– Иди за пешехода

ты, Любаша, замуж —

тридцать лет, пора уж!