На стороне царя

– Афанасий, – сказал он вполголоса, – меня тревожат последние тайные донесения, которые из Москвы присылает Матвеев. Победив в войне здесь, можно проиграть её там. Надо скрытно, без шума пресекать заговоры и попытки вызвать народные волнения до нашего возвращения. Матвеев на виду, ему, голове Стремянного полка это не под силу. – Он указал на Удачу. – Я говорил с ним о таком поручении. Если бы ни досадная случайность, которой ты свидетель, он бы уже отправился в Москву и там сам о себе позаботился, не привлекая внимания. Но теперь его повезут туда, как раненого. На месте он будет через полторы недели. На первые дни, пока окончательно не поправится, ему нужен уход. Сам понимаешь, лучше, чтобы об этом не узнали во дворце. Пусть поживёт у тебя, как твой дальний псковский родственник.

По знаку царя его стали поднимать, и пронзительная боль кинулась от ноги, заметалась по телу, пока разум не пронзило раскалённой иглой, не накрыло мглой. Потом, в пути его несколько раз будили, всегда поздними вечерами и при свете костра, чтобы напоить каким‑то горьким отваром, и, казалось, благодаря отвару, он снова погружался в забытье. Сам он очнулся от знобящей утренней прохлады. И смутно догадался, что повозка стоит в подворье, а с него сняли шерстяной плащ. Сквозь белесую паутину, которую не было сил удалить с глаз, он увидел освещённых солнечным сиянием новых ангелов, которые были верхом и с сёдел разглядывали его с нескрываемым девичьим любопытством. Морда гончей неожиданно сунулась откуда‑то сбоку и лизнула в губы.

– Борька! Нельзя! – воскликнула серьёзная златовласая девушка в тёмно‑синем платье, перехваченным серебряным поясом. – Назад!

Морда собаки исчезла, но тут же над глазами завилял хвост, раз за разом задевая за нос. Затем пропал и хвост.

– А он хорошенький, – сказала другая, светловолосая девушка с приветливой улыбкой, от которой у неё на щеках проступали ямочки.

– Они все хорошенькие, – раздался возле уха ворчливый женский голос, – пока лежат смирно.

– Няня, – укоризненно качнула головой златовласая девушка. – Он же ранен.

Тот же ворчливый голос отозвался, уже отходя в сторону:

– Вот и отправляйтесь на прогулку, раз собрались. А его надо перенести в дом.

Ощущая под собой сено, он с трудом приподнял голову, чтобы оглядеться. Увидел дородную крепкую женщину, большое подворье и широкий дом, первый ярус которого был каменным, а второй из потемневших брёвен. По знаку дородной женщины двое дюжих парней подхватили его, снимая с повозки.

– Несите наверх, – распорядилась ворчунья. – Да не так грубо, черти!

– Так это ж Москва, – вяло произнёс он одними губами, прежде чем опять погрузиться в океан беспамятства, но уже в светлом предчувствии, что вскоре плавание в нём закончится.

Серебристое сияние и серые прозрачные тени деревьев замысловатыми кружевами заляпали полуночную Смоленскую дорогу. Воздух был прозрачен и свеж, и на круглой луне отчётливо виднелись пятна. Лесная чаща притихла в безветрии, доверчиво обступила пустынную в этот разбойный час дорогу. Вдруг сова на ветке дуба как будто изумилась и вытаращенными глазищами всмотрелась – правда ли, что по дороге скачет одинокий всадник? Торопливый перестук конских копыт перемещался с запада, становился громче и ближе, тревожа окружающий её покой леса, а, миновав дуб, скоро удалился к востоку, там затихая.

Спешащий на восток всадник с тенью широкополой кожаной шляпы на лице и с волнуемым крылом тёмного плаща за спиной был похож на огромного коршуна, который когтями вцепился в спину скакуна, но не в силах был поднять его ввысь. Вороной конь за время скачки опалился жаром, устал, и сам по себе начал постепенно замедлять бег, когда впереди дорога выскользнула из леса к берегу зеркальной глади реки, а всадник прекратил погонять его шпорами и плетью.

Луна и небосвод отражались в поверхности реки с предельной ясностью, помогая озарять берега дивным отсветом звёзд, словно просыпанных из млечного пути в расколовшую лес бездну. Казалось, всадник был доволен, выезжая к ней. Когда он вскинул взор к блеску золотых луковок монастырской церкви, видимых за густой полосой лесного обрамления другого берега, отражённый рекой свет высветил под шляпой безобразно приплюснутый давним ударом нос и удовлетворение в чертах широкоскулого лица. Ему ещё предстояло преодолеть речную преграду и добраться до стен того монастыря, от которого начиналось предместье столицы, а затем опасными глухой ночью улицами доскакать до заставы и после неё долго ехать до ворот Кремля. Однако в сравнении с уже проделанным многодневным путешествием это был сущий пустяк. Конь потянулся губами к кромке воды, но он натянул удила, не позволяя ему этого сделать после долгой и напряжённой скачки. Недовольное тихое ржание разбудило перевозчика. Тот вздрогнул в скорлупе лодки у противоположного берега, поднял голову. Оглянулся, затем лениво высвободил длинные вёсла и со скрипом уключин погрузил их в реку.

– Эй, пошевелись! – в ответ вялому плеску вёсел грубо окликнул лодочника Плосконос.