На сцене и за кулисами: Воспоминания бывшего актёра

От этого напряжения я так измучился, что и сам не знаю, на голове я стою или на ногах; а наш Первый Старик… ну да о нем я буду говорить после. Мне было особенно трудно потому, что вследствие несчастья, случившегося с нашим «Гостем», я должен был заменить и его. Он играл какую-то роль, в которой кто-то — кажется «Отец семейства» — старается заколоть его в то время, когда он спит. Но именно в тот момент, когда мнимый убийца кончает свой монолог и хочет нанести удар, он просыпается, вскакивает, и между ними завязывается страшная борьба. Я думаю, что в этом последнем случае второй актер был пьян. Но как бы то ни было, все это было проделано очень неловко и у Р., нашего «Гостя», был вырезан глаз и теперь он обезображен навек. Теперь он уже не может оставаться на своем старом амплуа и должен будет играть отцов семейства, или в буффе, или, вообще, такие роли, в которых наружность не имеет значения. Бедняга страшно огорчен; это его «подрезало» — не подумайте, что я хочу сделать каламбур из этого ужасного случая — и, кажется, больше всего раздражен против меня за то, что я его заместил; но, право, ему не следует раздражаться; если его несчастье принесло мне какую-нибудь выгоду, то эта выгода слишком ничтожна сравнительно с тем, сколько мне прибавилось дела; и я думаю, что, вообще, так как приехала еще и эта знаменитость, мне было бы гораздо приятнее оставаться при своих ролях. Я знал многие из ролей, которые я должен был играть, но теперь пришлось все учить вновь.

Я хотел рассказать тебе о нашем Старике. Он всегда хвастался тем, что за последние десять лет совсем не учит ролей. Я, право, не знаю, в чем тут заслуга, что он этим так гордится, но нет сомнения, что он считал это замечательно искусным со своей стороны; и он дошел даже до того, что стал презирать всякого актера, который учит свои роли. Поэтому ты можешь себе представить, что было с ним, когда ему вручили шестнадцать длинных ролей, а из них, по крайней мере, одиннадцати он никогда и не видал, и потребовали, чтобы он знал их все в совершенстве к следующему вторнику. Все заметили, что он тут много не разговаривал. Он, вообще, был очень словоохотливым стариком, но, взглянув на сверток ролей, он сделался задумчивым и рассеянным и не присоединился к тому хору проклятий, которые очень энергично и вслух, и про себя повторяли остальные актеры труппы. Единственный человек, к которому он обратился, это был я: случилось так, что я стоял у двери, ведущей на сцену, в то время, когда он уходил из театра. Он вынул сверток ролей из кармана и показал его мне. «Что, маленький сверточек, а? — сказал он. — Я сейчас пойду домой и все их выучу, — вот что я сделаю». Затем он улыбнулся — какой-то грустной, слабой улыбкой — и медленными шагами вышел на улицу.

Это было в субботу вечером, а в понедельник, в десять часов утра, мы собрались на репетицию. До одиннадцати мы репетировали без старика; затем, так как он не пришел, а присутствие его было необходимо, к нему был послан на квартиру мальчик, чтобы узнать, дома ли он. Мы прождали терпеливо и еще четверть часа, после чего мальчик вернулся.

Никто не видал старика с воскресенья.

Когда его квартирная хозяйка уходила поутру из дома, то он был у себя в комнате и просматривал «роли», а когда она вернулась вечером, то его уже не было. В его комнате было найдено адресованное на ее имя письмо, которое она дала мальчику, чтобы он отнес его в театр.

Режиссер взял это письмо и проворно развернул. Прочитав первые строки, он вздрогнул и вскрикнул от ужаса; а когда он прочел его до конца, то оно выпало у него из рук и он опустился на ближайший стул, пораженный и ошеломленный, как человек, который узнал какую-то ужасную новость, но не может хорошенько сообразить в чем дело.

Мною овладело какое-то предчувствие, от которого меня проняла дрожь и сжалось мое сердце. Мне живо припомнился странный, рассеянный взгляд и та спокойная, грустная улыбка, которую я видел в последний раз на лице старика, и это приняло теперь в моих глазах новое и ужасное значение. Он был стар и слаб. У него не было той выносливой юношеской силы, при которой человеку нипочем труд и утомление. По всей вероятности, у него никогда не было большого ума. Не было ли это неожиданное и трудно исполнимое требование, чтобы он работал, причиной того, что ум его окончательно расстроился? И не поднял ли бедный старик, в минуту безумия, «оружия против целого моря бедствий и, сопротивляясь им, не положил ли им конец?»[7] Не лежит ли он теперь где-нибудь в кустах, с зияющей раной во всю ширину горла, или не спит ли последним сном где-нибудь в глубине под водой, служащей ему вместо покрывала? Может быть, то что лежит передо мною — это замогильное послание. Все эти мысли промелькнули у меня в уме с быстротою молнии, когда я бросился его поднимать. Вот что было в нем написано: