На сцене и за кулисами

Вот как в теории должна вести себя толпа на сцене. Но теория расходится с практикой, и потому эффект получался совершенно иной. Статисты, изображающие бушующую чернь, вбегали на сцену, останавливались в нерешительности и потом сзади подталкивали друг друга, ободряя таким образом и понуждая придвинуться ближе к рампе. Наконец, они выстраивались в одну шеренгу и глупо ухмылялись, поглядывая друг на друга. По данному сигналу наступать каждый из толпы, все так же глупо ухмыляясь, подходил к ближайшему солдату и клал руку на ружье воина. Борьба противников заключалась в том, что они равномерно то поднимали ружье кверху, то опускали вниз. Точь-в-точь качали воду из колодца. Так продолжалось до тех пор, пока солдат внезапно не ослабевал, должно быть вследствие паралича руки, потому что никакой другой видимой причины не было; между тем победивший бунтовщик преспокойно отнимал от него ружье и, желая закинуть его за плечо, запутывался в ремне.

Все это имело страшно глупый вид, но еще глупее и несуразнее выходило, когда бушующую чернь изображали настоящие солдаты. Обыкновенно они вбегали на сцену, выстраивались в каре и затем, по команде, выкрикивали в три равных промежутка времени то, что им приказывал сержант. Вот каково было их понятие о бушующей черни, заставить их переменить свое мнение и исполнять свою роль как следует не было никакой физической возможности.

Профессиональные статисты, составляющие особый класс, — самые жалкие и несчастные на вид люди, каких только можно встретить на свете. По сравнению с ними даже «сандвичи», и те гораздо счастливее и жизнерадостнее. Статисты нашей труппы, конечно, не составляли исключения из общего правила. Они бродили по театру обыкновенно маленькими группами, по два-три человека, и с таким скептицизмом и отчаянием смотрели на мир Божий, что одно их присутствие как-то подавляюще и угнетающе действовало даже на самого черствого и бездушного человека. Странное дело, как это люди не могут веселиться и быть в хорошем расположении духа, получая шесть шиллингов в неделю.

Не могу не описать одного из наших статистов, безвредного дурачка, известного под названием «безумный Мак», хотя сам он себя называл «Мистер Мак-Александр-Сент-Джордж-Клемент».

Этот несчастный субъект уже много лет влачил жалкое существование статиста, хотя, очевидно, было время, когда он играл не последнюю роль в жизни. В его тонких чертах лица проглядывало благородство, и в минуты нормального состояния он не лишен был здравого ума и следов хорошего воспитания. Ходят слухи, что он вступил на жизненный путь молодым актером, подающим большие надежды благодаря своему таланту, как вдруг, неизвестно от чего, сошел с ума. Женщины, конечно, приписывают это несчастной любви, но ведь этому нельзя особенно доверять, потому что они любят все, что бы ни случилось с человеком, приписывать несчастной любви. Заснет ли человек не раздеваясь, даже не сняв сапог от усталости — виновата любовь, испортился ли водопровод и вода перестала течь из крана — опять винят несчастную любовь. Есть еще один слух, будто он сошел с ума от пьянства. Как бы то ни было, настоящей и верной причины никто не знал; нить между эпилогом и прологом его жизни была порвана. Мак воображал себя великим артистом и был в полной уверенности, что ему не дают больших ролей только из боязни, что он затмит их всех и составит им опасную конкуренцию. Главным пунктом его помешательства была роль Ромео; он изучал ее целыми годами и был вполне уверен, как однажды сообщил мне на ухо, что настанет время, когда восторжествует истина и когда он покажет всему миру, какой великий талант старались загубить и скрывали под спудом.

Однако странная вещь: его сумасшествие не мешало ему добросовестно и как следует исполнять свои обязанности статиста. На сцене он был послушен и делал то, что и другие статисты; но стоило ему только уйти за кулисы, как он сразу преображался и принимал свой до комичности гордый и неприступный вид, и, если режиссер делал ему замечания, он отвешивал ему церемонный поклон и с гордостью заявлял, что «мистер Сент-Джордж-Клемент» не нуждается в указаниях, как играть на сцене. Он никогда не смешивался с другими статистами и всегда держался поодаль от них и стоял, скрестив на груди свои руки и устремив вдаль свои глаза. Его манеры, не то нерешительные, не то напыщенные, служили посмешищем для всего театра, но иногда бледное лицо Мака изображало такую глубокую скорбь, такое отчаяние, что волей-неволей у зрителей болело сердце. Его странная личность и таинственная история жизни часто заставляли меня серьезно задумываться и навевали невеселые мысли. Я невольно думал о том времени, когда эти безжизненные глаза смотрели на Божий свет, полные надежды и честолюбия, и часто в уме моем проносилась тревожная мысль, не сделаюсь ли и я когда-нибудь таким же безвредным дурачком, мнящим себя великим артистом?

Глава VII Костюмы