На ступенях (СИ)

— Через пять лет я умерла, но об этом после. Так вот, я не знаю, по какой причине мы не старели. И девушки с высших ступеней, которых я упоминала, тоже выглядели юными, и «голубые волшебницы» ничуть не изменились за все годы, что я их знала. Возможно, на это работали медитативные практики, которым на «пепельном» этапе уделялось много времени, а, возможно, тут имеет место намеренный сбой в программе старения. Или ещё что, покруче. Но факт остаётся фактом: к тридцати годам — это предположительный возраст, когда я умерла, ну, плюс-минус небольшой — я вряд ли выглядела даже на какие-нибудь двадцать.

— Знаешь, Лид, ты ведь и сейчас выглядишь удивительно молодо. Как-то я на работе сказал, что мы вместе вот уже десять лет, и все на меня уставились как на человека, который только что зачем-то признался в преступлении. Это же, в каком таком юном возрасте ты её совратил, сурово спросила одна пожилая сотрудница. Я принялся объяснять, что тебе уже тридцать с хвостиком, просто ты очень хорошо сохранилась. Вот они, мужчины: ляпнул лишнего, а теперь наговаривает на женщину, с десяток годов ей приписывает, не унималась сотрудница. Так из-за твоей вечной молодости я вышел педофилом, Лидочка.

— Разумеется, я знаю, что не выгляжу на свой паспортный возраст. Раньше меня это радовало, а теперь тревожит. Неужели, думаю, храмовая магия продолжает действовать спустя почти две тысячи лет? Не нужно мне вечной молодости, и вообще ничего мне от них не нужно.

— Вот так возьмёшь и откажешься от вечной молодости? — улыбнулся Вадим.

— Никакой вечной молодости нет и быть не может. Давай порассуждаем. Количество жизненной силы выдаётся в ограниченном количестве на нос. Так? Молодость затратна, и, стало быть, длительное её сохранение может идти только за счёт уменьшения продолжительности жизни. Я говорила, что с «золотой» ступени девушек изредка, но выкупали. Но ведь об этом мы знали только со слов кураторш. Да, мы собирались возле окна и смотрели, как уводили наших бывших подружек, но ведь на самом деле неизвестно, куда их уводили. Смутно припоминаю, что на «пепельной» ступени иногда исчезала то одна, то другая девушка. На вопросы, что с ней произошло, кураторши только заводили глаза кверху, как бы намекая на то, о чём не имели права говорить — на то, что наша подруга сподобилась подняться на высший уровень. Но я никогда не встречала среди этих высших девушек кого-то с «пепельной» ступени. Тут ещё простая арифметика: на «золотой» ступени нас было около тридцати, на «пепельной» уже не больше двадцати, группа «синих» была и того меньше — девушек двенадцать-пятнадцать, а «лиловых» было всего несколько человек. Вопрос: куда девались остальные по мере продвижения по ступеням?

— И что ты думаешь по этому поводу?

— Думаю, они умирали молодыми и красивыми, а предполагаемый срок истощения жизненного запаса находился приблизительно в районе тридцати лет. Я потому о тридцати годах говорю, что именно в этом возрасте — тогда я считалась римской знаменитостью — во мне будто села батарейка. Правда, и другие причины имелись, чтобы мне почувствовать усталость от жизни, но не так же вдруг — раз, и отключилось питание.

— А как же «голубые волшебницы»? Сама же говорила, что с тех пор, как ты их увидела, они ничуть не изменились, а ведь когда ты покидала храм, им всяко было куда больше тридцати, если не под сороковник, а, может, и того больше.

— Сейчас я уже не уверена, что «голубые волшебницы» были настоящими живыми женщинами. И дело не в них, а в том, что с тех пор, как мне — сегодняшней мне — перевалило за тридцать, что-то внутри меня надломилось. И устаю я сейчас заметно сильней, чем каких-нибудь пару лет назад, и кураж пропал, и вообще...

— Лидка! Прекрати немедленно! Отлупить бы тебя впервые в жизни — чтобы выбить всю эту античную дурь. И я тоже хорош, повёлся, уши развесил.

— Один уже отлупил. Причём в близкой по смыслу ситуации. Это я о своём любовнике, римском сенаторе, говорю. Я тогда много дней не выходила со двора, никого не принимала, целыми днями лежала в павильоне — это что-то вроде мраморной беседки — ничего не делала, только смотрела на колонны, увитые виноградом. Алпия, как бы обеспокоясь моим душевным состоянием, позвала сенатора, он сходу определил во мне чёрную меланхолию и назначил лечение в виде скольких-то плетей. Разметала бы я всех его экзекуторов на раз-два, и его самого отходила бы по первое число — я была неслабым бойцом — да только ведь к тому моменту из меня будто весь воздух вышел. Разозлившись от боли и позора, я ненадолго взбодрилась и прогнала от себя, и Алпию, и сенатора, и этим почти полностью оборвала связи со своей прежней жизнью. Мне больше не была нужна та жизнь, которую я долго и с энтузиазмом выстраивала в Риме, не нужен был успех, до отвращения надоели зависть женщин и восхищение мужчин, совсем ещё недавно гревшие моё самолюбие. Только танец мне по-прежнему был нужен, он был даже необходим — только в нём я дышала.