На суше и на море

До слез развеселила их огромная надувная бутылка шампанского: вместо тысячи пузырьков один большой пузырь. Не могли нарадоваться швейцарским перочинным ножом монструозных размеров, самопроизвольно открывавшим все свои лезвия и при этом еще поворачивавшимся, как будто гильотину переделали в ветряную мельницу. Наконец где-то около Старого Тарга они поймали такси и поехали к нему, нет, к ней, долго споря об адресе.

Кто я такой? Пожилой, полный страхов писатель, знающий, что молодежь называет меня не мастером, а старпером. Я уже всего боюсь. С беспокойством заглядываю в рубрику редакционных ответов, которую сам так долго создавал. Ничего туда я не посылал и не думаю, что отыщется затерянный пятьдесят лет назад почтой мой лирический дебют: «Мы живем в переулке, в котором так тесно, что свету некуда излиться с ламп». И все-таки боязливо проверяю, от чьих это стихов мы опять отказались. Недавно я нашел замечание, адресованное молодому начинающему прозаику: «Ваши тексты — ни о чем, ни о чем в буквальном смысле». Ну вот, подумал я, проглядели талант.

Испытываю страх, как будто до сих пор идет война. С содроганием беру в руки газету и бессмысленно читаю буквы. Меня обступают сокращения. Требуют расшифровки, но я больше не способен их решать. Ну например, я не понимаю, как возможны общества, состоящие из одного члена. Не понимаю, зачем призывают к своекорыстию. Почему права должны быть на стороне партикуляризма. В спешке заменяют членские билеты на паевые свидетельства, которые тут же сливаются в оргединицы участия в чем-то маленьком. Разве членский билет не был свидетельством того, что его владелец принимает участие? Опять меняют названия улиц, хотя заменить следовало бы асфальт. Я не знаю, где живу, куда эмигрировала моя малая родина, куда девалась Европа, кто предается лени в домах творчества и совершенно безыскусно тасует фразы. Азия не спит, и вместе с кедами к нам приходят ее ноги. Я не понимаю объявлений. Что означает, что «18-няя делает без и тоталь»? Я позвонить, что ли, должен? Так я вообще теперь не пользуюсь телефоном, опасаясь, что мой разговор фиксируется на аудио.

С изумлением присматриваюсь я к коллегам, которые всю жизнь считали, что задача писателя воспевать. Воспевать то, что есть, что существует, не где-то там, витая в облаках, а здесь, на расстоянии вытянутой руки, за углом, рядом. (Поэтому воспевали Влащчика.) А тут вдруг выскочили, впряглись в перемены. Принялись осуждать консерватизм, который сегодня означает революционные симпатии. Осуждают его те, кто не умеет жить без передряг.

Конечно, хотелось бы не кануть в Лету. Память у меня хорошая, на мемуары хватит вполне. Однако сегодня пользуются успехом сувениры из приморского киоска, янтарь с сидящим внутри комаром, который больше не укусит, лакированные корешки, чайки на подставке, обклеенной ракушками, волнорез из спичек, якоря из тонкого металлического листа, прикрепляемые к лацкану. Металлопластика. Пластмасса.

Но я не пишу, я ничего не скажу. Фиксирую уже только мертвую природу предметов. На моем письменном столе лежит желтый карандаш, годы не использовавшаяся вставка для стального пера со следами чернил, лампа как лампа, никаких сравнений не ждите, бинокль, в который я рассматриваю воробья на перекладине, где весь день после обеда висит ковер с повторяющимся рисунком, серый компьютер, с чем угодно совместимый. В искусстве нет ничего более живучего, чем мертвая природа предметов.

Всего я боюсь, боюсь войти в магазин, боюсь резкого движения, точно после инфаркта. Если Бог существует, боюсь и Его.

На Новом Мясте они поймали такси и поехали к нему. В лифте не было лампочки и воняло. Ехали в темноте, то и дело прорезаемой светом с этажей. Он прижал ее к стенке, дернуло, и кабина остановилась. На мгновенье он оторвал руку от лайкры и принялся искать обгоревшую кнопку с номером. Целую вечность возился он у замка, испытывающего терпение грабителя. Они бросились на диван, мня и ломая оставленную там книгу, открытую на странице с отнюдь не захватывающим описанием. Ногой он спихнул кота, которому тоже хотелось потереться. Он расстегнул застежку, и грудь, ставшая на размер больше, вздохнула с благодарностью. Цепочка запуталась в волосах и работала как депилятор на шее. Зацепленный каблуком материал (Анна не сняла туфли) продемонстрировал большой коэффициент эластичности. Пиво испарялось и смешивалось с запахом пота и дезодоранта, который, если верить словарю, не пахнет. Он поднимался и опускался на локтях, а тело плескало в тело, заходясь в овациях. Еще не сейчас. Сейчас подумаем о чем-нибудь другом, невозбуждающем, предотвращая преждевременную работу фонтана.