На суше и на море

И вот что в итоге: они благодарят и быстро перескакивают на общие моральные, глубокие, как штольня, рефлексии, растекаются в озабоченности судьбой, в едва уловимых моментах, в тривиальностях, в общих местах, всегда более легких, чем трудное искусство детали.

Анна позвонила вечером. Очень извинялась. Ничего с ней не случилось, только сначала трамвай стоял в длинной пробке из более десятка автомобилей, что скорее напоминало поезд, блокирующий весь город поезд репатриантов из центра в пригородные районы, а потом оказалось, что вместо того, чтобы направиться в сторону парка, он сворачивает в депо. Хотела позвонить, но звонить ему домой было уже поздно, а тогда она еще не знала, что абонент Аньский в нагрудном кармане пиджака носит мобильник, третью камеру сердца, слегка дребезжащий стартер, соединяющий его с миром живых. Поэтому мы неправильно представляем себе абонента, что, дескать, стоит он в прихожей и на листке в блокноте выводит вензель, способный озадачить психолога, что придерживает он плечом трубку, а другой рукой тянется к плите и выключает газ под чайником, приставляя одновременно к разогретому металлу шариковую ручку, которую через минуту возьмет в рот и так застынет с расплывшейся на губе пастой. А вот и нет, ничего такого нет: абонент перевел свой стационарный номер на мобильник и — не поверите — все еще стоит в парке, ждет и блаженно слушает объяснения Анны, которую он боялся потерять до того, как Бог успеет доказать свою любовь к Троице.

— Ничего, — успокаивает он, — пустяки. — Думал, она обманывает, что что-то с ней произошло.

Мысль всегда более безопасная, чем подозрения, что это с нами что-то произошло. Передоговариваются, теперь на вторник, впрочем, возможны коррективы — и парк, в течение часа мрачный (ушли дети, старушка, продавец ваты, ба! — утки попрятались в заросли и спят, повернув голову назад, потому что заснули, пока оглядывались), снова светлеет, что пьяница в эстрадной ракушке ошибочно принимает за юпитеры, просыпается, вскакивает на колеблющиеся, неуверенные ноги и ждет, ждет аплодисментов. На его счастье, как раз подтягиваются приятели с пивом, побрякивающим в упаковках по четыре. Это место, это пиво, думает Адам и чувствует, что сам, с удовольствием — как бы это сказать — дернул? хлебнул?

Как-то раз был я на концерте по случаю вручения премий эстрадным артистам. Играли оркестры легкой музыки. Среди публики преобладала молодежь. Ревела, как только вокалист подходил к микрофону. Падала на колени, когда он бил подставкой о сцену. А когда он завыл, пятнадцатилетние девчата стали рвать на себе одежду и бросать клочки на сцену. Балдели, отравленные выхлопным угаром. Санитары не успевали оттаскивать и класть их по двое на одни носилки, как покойников, предназначенных для захоронения в общей могиле, а под театром мигала фонарями скорая помощь, в которой водитель настроил радио и развозил концерт по городу — нету, нет спасенья. Придя в себя в карете скорой помощи, они продолжали слушать идола. «Еще, — хрипел он в припеве, — еще». И они опять теряли сознание.

Вот бы увидел это автор томика стихов. Из пятисот экземпляров было продано тридцать. Окруженные компьютерами, мы возвращаемся в рукописную эру. Ибо только искусство, — гремел вердикт (томик стихов был награжден на ежегодной ярмарке поэзии), — только искусство придает смысл и делает его возвышенным, спасает от одиночества в бессмысленной толпе, которая на перекрестке теряет направления, сначала рассеивается по линии восток — запад, а вскоре, при очередном переключении светофора, по линии север — юг, что уж говорить о кольце. Даже идолы тянутся к настоящему искусству. В первом же музыкальном магазине вы наткнетесь на поразительные сочетания. Берем платиновый диск, выпущенный миллионным тиражом: если нарезанную на них граммофонную бороздку вытянуть в прямую линию, достала бы до Марса. Смотрим: музыка — Вуйчик, слова — Норвид. Поэт писал слова для Вуйчика.

Во вторник после концерта А. А. и Анна попали в один из модных пивных залов на Тракте, перед которыми вдоль барьера выстраивается очередь, а портье, подогревая интерес прохожих, запускает по два человека, моментально пропадающих внутри искусно дозируемой толчеи. Иногда пожилые, из тех, что помнят времена настоящих, а не организуемых очередей, заглядывают внутрь и, обманутые в своих ожиданиях, видят длинную стойку, нависшую над ней батарею бутылок, фарфоровые краны для пива, конусы, цилиндры, рекламки, множество пустячных мелочей вместо одного, но солидного товара, выброшенного на прилавок, как в модном магазине, где выставляют один костюм, один ботинок, один кейс, как когда-то уксус стоял в витрине продуктового, — все что угодно, но одно, одно, содержащее само себя.