НА СУШЕ И НА МОРЕ 1965

Валерке казалось, что он идет по бревну. В теле странная легкость. Он раздвигает руки, пытается удержать равновесие, но дует ветер, и его качает и сейчас сбросит в пропасть. Но он знает, что не разобьется, потому что легкий, потому что может летать. Это очень хорошо, когда умеешь летать. Не нужно будет идти, бежать, и тайга перестанет дыбиться прямо в лицо. До ближнего жилья шестьдесят километров. Пусть все идут, а он полетит вперед и скажет пасечнику деду Иннокентию, чтобы топил баню, чтобы приготовил больше меда. Дед Иннокентий будет трясти кудлатой башкой, чесать в бороде и говорить с расстановкой: «Ах, бузуй! Ах, варначье! Догулялись…»

Валерка вдруг увидел себя уже на пасеке. Все было так, как и представлялось. Только дед Иннокентий вдруг выдернул из забора кол и, заулыбавшись, хватил им Валерку по черепу. «Не ходи на танцы. Парни у нас вострые», — сказал он. Валерка вскрикнул от боли. Дед побежал прочь, и все пропало. Не было больше ни деда, ни пасеки.

Стучала в виски кровь. Не открывая глаз, Валерка понял, что все это бред. А до пасеки еще шестьдесят километров.

Он открыл глаза. Небо было коричневым, и клочья не то облаков, не то дыма плыли высоко, обтекали солнце. Закружилась голова. Ему вдруг показалось, что кто-то плачет, горько, со всхлипами. Валерка слабо пошевелил головой. Теплая струйка скатилась по скуле, и он понял, что это плачет он сам. Как в детстве. И тогда ему бывало очень горько. Осиротел в годы войны. А потом…

Однажды вечером забрел на вокзал. Мчались мимо темные товарняки, и пахло от них полынью, смолой и теплой пшеницей. Красные огоньки уплывали за станцию, манили, обещали другую жизнь. И Валерка решился.

На тормозной площадке было темно, хлестал по глазам ветер, и ничего не было видно по сторонам, только прощально мигнули и остались позади спокойные и равнодушные станционные фонари.

Валерка хотел сесть в угол и вдруг почувствовал, что здесь кто-то есть. Длинная рука крепко взяла его за плечо.

— Ты куда, парень?

Валерка едва не закричал от страха и неожиданности.

— Да не бойся, — сказал человек. — Не съем. Иди сюда…

И он потянул Валерку к себе.

В углу площадки было тихо, и он рассмотрел попутчика. Тот был без ног, а культи были обмотаны мешковиной. Еще на человеке была черная рубаха с широко распахнутым воротом и клин черно-белых полос — матросская тельняшка. На непокрытой голове ветер закручивал густые кудри.

— Ты кто? — спросил человек.

— Валерка…

— Валерка-лерка… Гы-ы-ы… — Он поскреб под мышками. — Куда едешь-то, а? Воруешь, да?

Валерка молчал.

— Я, братишка, морячок. Ты мне можешь доверять. На-ко…

Безногий порылся в черном узелке и сунул Валерке кусок хлеба и ломоть сала.

— Жри, малец. Я с понятием…

Моряк был пьяный. Валерка ел и плакал. Он рассказал безногому о себе. Тот гыкал, мотал головой, жалел. Потом развязал узел, достал тальянку и, тихо наигрывая, стал напевать дребезжащим голосом.

Чередой за вагоном вагон
Поезд мчится по рельсовой стали,
Спецэтапом идет эшелон
Из Ростова в таежные дали.

Еще было в той песне про то, как заметает пургой паровоз, как замерзают люди.

Песня понравилась.

С того дня стал Валерка поводырем у безногого. Они пересаживались с поезда на поезд, из вагона в вагон, пели песни. Обещал моряк, как только доберутся до Владивостока, устроить Валерку в юнги. «У меня там знакомых братишек тьма…»

Шел сорок шестой год. Ехали с войны солдаты, слушали душещипательные песни и подавали щедро куски и монеты.

А Владивосток был далеко. И моряк оказался совсем не моряком, а просто пьяницей, и ноги он отморозил еще до войны. Напился и отморозил.

Ездили они всегда по одному маршруту: Арзамас — Муром и Муром — Арзамас. Их часто не пускали в вагоны, ссаживали на долгих разъездах, но даже на самом глухом полустанке были у безногого «кореши». Жилось легко.

А однажды ночью их просто выкинули из воинского эшелона.

Безногий ярился, рвал на груди рубаху, бил себя в грудь и орал про морскую пехоту, про пролитую кровь «на Сапун-горе, что под Севастополем».

— Зачем ты врал? — спросил потом Валерка.

— А я, может, и не врал, — раздумывая, сказал безногий. — Я, может, сам во все поверил. Мне так жить легче. Тебе-то сколько лет?

— Четырнадцать.

— С мое отживешь, все понятно станет. Жизнь в сопатку бить начнет, опять же приспособишься. Королем себя придумаешь и будешь верить. Иначе хана. Все себе придумывают чего-нибудь. Один, чтоб за прошлое не мучиться, другие, чтоб ныне лучше жить. И вся жизня есть спектакль.

Валерка ушел от безногого и стал пробираться на восток. Во Владивостоке взяли его в команду рыбаки со старого карбаса.

Так и пошел с того времени Валерка по земле худым, высоким парнем с русой челкой и спокойными глазами. Но навсегда у него осталась ненависть к тем, кто играет в жизни, как в театре.

— Харитон, — позвал Валерка. — Слышь, Харитон?..

Татарин не отзывался, суетливо распутывал веревку и тревожно смотрел на реку.

— Карабанов, ползи сюда, — попросил Валерка.

— Чего тебе?

— Иди…

Карабанов торопливо нагнулся.