НА СУШЕ И НА МОРЕ 1965

В полдень мы пообедали. Флориндо закусил как следует, а я умеренно. В этом жарком климате обильная еда расслабляет. После обеда он начал зевать и отправился в каморку вздремнуть. Выждав несколько минут, заглянул к нему: он сладко спал, посвистывая носом. Прикрыв двери, я удалился. Начал с того, что отстегнул мачете: если придется ползти, оно помешает. Вместо мачете я взял большой складной нож со стопорным вырезом. Вытащил «вальтер» из кобуры и сунул прямо в карман. Я вовсе не собирался оказывать вооруженное сопротивление, если меня обнаружат, но помимо человека на пути мог повстречаться и хищный зверь. Затем изорвал самую старую из своих трех рубашек и обмотал ступни сапог. Для проверки прошелся: выходило почти бесшумно. На этом приготовления и закончились. В путь!..

Следы рыжебородого нашлись легко. В лесной гуще он пет-нет да и пускал в ход мачете. Я двигался медленно, боясь потерять след и выдать себя шумным движением. А временами и совсем останавливался, прислушиваясь. За полчаса, по моим расчетам, я сделал не менее двух километров. Путь стали все чаще и чаще пересекать тропинки. А кое-где, в сырых местах, попадались и свежие отпечатки человеческих ног. Поняв, что подхожу к деревне, я утроил осторожность, значительно сбавив шаг. Больше всего я опасался собак с их тонким слухом и чутьем, но, как ни прислушивался, не уловил и намека на собачий лай. К тому же ветер дул в лицо. А вспомнив про сиесту, и совсем приободрился. Насколько я знал, ее соблюдали все без различия цвета кожи, пола и возраста.

Лес посветлел, и вдруг я оказался на краю большой росчисти, залитой солнечным светом. Я поспешно юркнул обратно в кусты и, стараясь не высовываться, внимательно осмотрел росчисть. Тревога оказалась напрасной, это была плантация маниоки и папайи. Крикливые туканы преспокойно клевали плоды, людей не было видно.

Я отправился дальше, придерживаясь края плантации, но не покидая защиты зарослей. Миновав плантацию, снова углубился в лес, и опять стали попадаться тропинки. Куда они вели, я не имел представления, но после некоторого колебания все же избрал одну из них. Мое странствие длилось уже около часа, времени оставалось все меньше, а результатов еще не было. Тропинка круто свернула, и я остановился как вкопанный: надрываясь и захлебываясь, кричал ребенок. Екнуло и гулко забилось сердце: деревня была где-то рядом. Ступая на носки, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, я двинулся вперед. Шагов через тридцать лес оборвался, открыв деревню. Она расположилась в центре обширной росчисти, засаженной сахарным тростником, и казалась небольшой. Из-за зелени виднелись только макушки хижин, до них оставалось метров двести, когда мне показалось, будто послышался мужской голос. Ребенок тем временем утих.

Выжидать и высматривать не в моем характере, предпочитаю действовать. Заткнув за ленту шляпы несколько листьев для маскировки, я пустился прямиком через тростник, пригибаясь и стараясь не ломать сочных стеблей. Эти несчастные двести метров показались длиннее двадцати километров, но все имеющее начало имеет и конец. Совершенно неожиданно я уперся в цилиндрическую стену индейской хижины, поспешно отступив, обогнул ее и оказался у промежутка между двумя другими. Трава здесь была вытоптана и валялся какой-то хлам, но я не успел ничего рассмотреть. Из-за хижины выдвинулась тень, и послышались голоса. Я присел и затаил дыхание. Вслед за короткой тенью появился и ее хозяин — темноволосый индеец лет сорока. Он свернул в тень от хижины и лениво сел, прислонившись спиной к стене. Судя по его сонному виду, он только что пробудился от сиесты. Не успел я приглядеться к нему, как появился второй — коренастый и светловолосый с огромной сигарой-самокруткой в зубах. Он буркнул неразборчивое приветствие, уселся рядом с первым и, вытащив сигару изо рта, принялся зевать.

— Дай сигару, Ганс, — попросил темноволосый.

— У меня всего… Уа-ах!.. Одна… — сквозь зевоту буркнул коренастый.

Я чуть не вскочил. Они разговаривали на чистейшем немецком языке.