НА СУШЕ И НА МОРЕ 1966

— Привет, Машенька. У тебя новый кавалер? — крикнула какая-то девица из танцующих.

— Новый, но с брачком, — громко объявила Маша.

Ого, мои камешки превратились в булыжники и полетели в мой же огород.

Мы вошли в круг. Я слегка обнял Машу и почувствовал ладонью ее горячую спину. Мне бы в самый раз помолчать, но я уже не мог остановиться:

— Ну и скучища у вас. Где же колорит? Уж лучше плясать кадриль и орать частушки, чем так бездарно толкаться.

— Вот заладил.

Маша выскользнула из моих рук и зло сказала:

— Что ж, сейчас устрою тебе колорит. Вася! Вася!

Не хватало мне только познакомиться с Васиными кулаками. И ничего не скажешь, поделом.

Она нашла Васю и упросила его притащить баян.

— Тихо, девчата. Выключите радиолу, — командовала Маша. А потом втолковывала Васе:

— Сыграй, Васенька, кадриль. Понимаешь? Кад-риль.

— Какую кадриль! — испугался тот. — Я не умею.

— Вот горюшко. А к нам приехал товарищ из Ленинграда специально за кадрилью. Ну уж коли не умеешь, давай частушки.

— Это можно.

Васины пальцы забегали по ладам, он лукаво улыбнулся и затянул скрипучим голосом:

Как моя милашка Нина
назвала меня свиньей.
Бабы думали свинина,
встали в очередь за мной.

Потом вперед вышла верзилистая девица, та, что интересовалась Машиным кавалером, и завизжала уже на другой мотив:

Мне не надо милаво
хромого да хилаво.
Я матаню выберу
по своему калиберу.

Они демонстрировали передо мной бугровский фольклор с полчаса. Я так и не понял, издевались они надо мной или же и вправду у них всегда поют такие заковыристые частушки.

К счастью, Васе вскоре надоело наяривать одно и то же. Из динамика вновь хлынула в сумерки музыка. Танцы возобновились.

— Ну как тебе наш колорит? — с издевочкой спросила Маша, когда мы затесались с ней в самую гущу танцующих.

— Один — ноль.

— То-то же.

Я наклонился к Машиному уху и предложил:

— Смотаемся отсюда, а?

Она потянула меня к выходу, и мы пошли по дороге на Благовещенку. Вечер был теплый и темный, без звезд, белела лишь накатанная дорога, стиснутая волнующимися хлебами. Сладковатый, с пыльцой ветерок налетал то теплыми, то холодными волнами.

Я обхватил Машу за плечи. Она по-хорошему молчала. Я тоже. Думалось о чем-то странном. «Маша. Какое удивительное имя. Простое-простое. И древнее, как вот это небо».

— Маша-Маша, хочешь, я сейчас нырну в рожь и потеряюсь?

— Это пшеница.

— Ну все равно.

— Нет, не хочу.

У меня затекла рука, которая лежала на Машином плече, но я боялся пошевелить пальцами.

— Знаешь, Маша, приезжай в Ленинград, учиться. У тебя ведь десятилетка и стаж. Не век же ты будешь водомерщицей?

— А я водомерщица так, между прочим. Днем я работаю в колхозе. А учиться я пойду. На учительницу или агронома. Или нет. Лучше на балерину.

Сзади нагоняла нас машина, и наши длинноногие тени вытянулись вдоль всей дороги.

— Ой, куда мы ушли. Давай повернем.

Мы переждали на обочине, пока грузовик проскочил мимо нас, и повернули назад. И тут я сморозил такое, что мне до сих пор стыдно.

— Маша-Маша, — спросил я у нее, — ты знаешь, что такое любовь с первого взгляда?

— Знаю. Это аргентинский фильм с Лолитой Торрес. Я два раза смотрела. Ничего особенного.

— Я серьезно, Маша.

Она попыталась высвободиться из-под моей руки. Я не пустил.

— У вас все такие? Или ты считаешь меня деревенской дурочкой?

И тут я бросился от нее, перепрыгнул через канаву и закричал:

— Это я дурак! Дурак и сумасшедший! Ма-ша! Ма-ша!

— У тебя действительно не хватает. Пойдем домой. Я замерзла.

Маша чуть не бежала, но ей мешали гвоздики.

Деревня уже затихла. Лениво перелаивались собаки. Над пришпиленными к редким столбам лампочками повисли радужные кольца.

— A-а, вернулись, гулящие. А я вам борщ состряпала.

Иванычи настроили Машин приемник на Рахманинова. Лица у них были отрешенные, и про борщ Таня сказала только потому, что продолжала играть роль заботливой матери. Но от борща мы отказались. На душе было пусто, будто из меня ушло что-то большое и теплое. И никто в этом не виноват. Просто мне в башку втемяшилась блажь, которую надо вышибить. Ну что я нашел в этой Маше? И почему меня должно трогать, что какая-то девчонка подумала обо мне не то?

— Ты чего такой невеселый, Бучков?

Музыка кончилась. Степан Иваныч подошел ко мне и тряхнул за плечо.

— Признавайтесь, мальчики и девочки, куда вы ходили? На гулянье или на похороны? — Значит, и Таня заметила, что мы оба — я и Маша — не в своей тарелке.

— Я Сашу с «колоритом» знакомила. А он после этого «колорита» какой-то странный стал.

— С каким колоритом?

— С нашим. Бугровским.

— Ты чего отмалчиваешься, Бучков?

Чего им всем нужно от меня? А Маша тоже хороша. Даже «колорит» припомнила.

— Как вы думаете, Степан Иваныч, подлец я или хороший? Или так себе: ни рыба ни мясо.

— А сам-то ты себя как считаешь? — поставил меня в тупик Степан Иваныч.

— Всем, — ответил я, — и подлецом, и хорошим, и серединкой наполовинку. Когда как придется.

— Са-ань, ну что ты на себя наговариваешь? — вмешалась Таня.