На суше и на море - 1968

Мое положение при больнице таково, что иногда я позволяю себе вольности. Вообще-то я просто плаваю около того места на реке, где женщины чистят рыбу и бросают в воду вкусные вещи, которыми не стоит пренебрегать. Но порою мне надоедает довольствоваться отбросами, хочется добыть целую рыбу. Для этого приходится вступать в сговор с одним или двумя другими пеликанами. Моя тактика проста и обычно приносит успех. Мы садимся на лодку и с рассеянным видом начинаем чистить перья. Так мы отводим глаза до тех пор, пока большинство женщин не покончит с чисткой и не отправится домой. Против целой толпы ничего нельзя поделать — женщины отбиваются скребками и ножами. Успешным может быть лишь налет на одну или двух женщин, которые плетутся далеко в хвосте, возомнив себя в безопасности. Мы внезапно набрасываемся на них с громким криком, нанося сокрушительные удары клювами и крыльями. В ужасе они пускаются наутек — и рыба наша. Бывает, простоватые мамаши поручают чистку рыбы детям, и тогда я обхожусь без помощников. Развязка этих баталий переносится в комнату доктора, куда женщины приходят жаловаться и требовать компенсации. Они ее получают, а я получаю нагоняй. Но иной раз они заявляют претензии совершенно необоснованно, из чистой жадности, и, надеюсь, им воздают по заслугам.

Должен признаться, такие проделки не всегда проходят для меня безнаказанно. Бывает, бесстрашные женщины доблестно защищаются. Я уже схлопотал два жестоких удара ножом по клюву. А что касается ударов скребком, то я им счет потерял.

Дважды, когда победа, казалось, уже была за мною, я чуть не погиб от удушья. Виной тому глупая привычка африканцев связывать рыбы вместе по четыре, по пять с помощью лианы, пропущенной через жабры. В таком виде рыбу и продают. Жадничая, я набрасывался на такую связку и, заглотав одну или две рыбины, втягивал в глотку и остальные, но не мог их проглотить. Попытки прокашляться ни к чему не приводили. Связка рыб застревала в глотке, и я только судорожно разевал клюв. Оба раза меня спасали мальчишки, свидетели моей беды. Они бежали к доктору и рассказывали ему о случившемся. Он тотчас являлся, но локоть засовывал мне в глотку руку и вытаскивал рыбу. Потом доставал нож, разрезал лиану и, дав мне отдышаться, скармливал рыбу по одной. Женщинам он платил, сколько они просили. Для меня до сих пор остается загадкой, почему доктор мирится с этой опасной привычкой связывать рыбу лианой. Но это не мешает мне питать к нему глубочайшее уважение. По ночам я больше всего люблю стоять на страже где-нибудь поближе к нему.

Получив на кухне рыбу, я взгромождаюсь на дверь веранды возле его комнаты. Каждого, кто хочет взойти на крыльцо, я предупреждаю громким шипением. Если пришелец не обращает на меня внимания, я крепко тюкаю его клювом, все равно, будь он европеец или африканец.

После обеда, когда доктор сидит при свете лампы за своим рабочим столом, я взлетаю на ворота ограды, окружающей наш старый приют, и усаживаюсь там напротив него. Когда я шиплю или клацаю клювом, он говорит: «Тише, Пеликаша, тише». Иногда он перестает писать и тихо беседует со мной в ночной тишине. Я очень ценю эти часы с ним наедине. Потом он гасит лампу, и я засыпаю до рассвета, до того часа, когда надо отправляться на рыбную ловлю. Если я не ночую на ограде, я устраиваюсь вместе с другими пеликанами на высоком дереве капок внизу, у реки.

На правах друга я повсюду хожу вместе с доктором. Встретив его на улице или у реки, я пристраиваюсь и иду рядом. Я принимаю участие в беседах, которые он ведет с белыми и черными. Как-то раз я присутствовал при его разговоре с плотником Безилом: обсуждался вопрос о починке большой лодки, вытащенной на берег. Когда Безил, к которому я не питаю ни малейшей симпатии, принялся орудовать пилой, я выказал свое неодобрение этой затее, тыча вокруг себя клювом.

Мне кажется, из всех людей в больнице только один мой враг — это повар доктора. Доктор раз и навсегда постановил, что, когда на кухню приносят рыбу, одна рыбина — моя. Но повар злостно саботирует это распоряжение. Если доктор или мадемуазель Эмма спросят его вечером, есть ли для меня рыба, он свободно может ответить «нет», хотя накануне днем я собственными глазами видел, что рыбу принесли.

Надо полагать, повар просто припрятывает рыбу для себя. Когда я стою перед кухонной дверью, он знает, что ему лучше не выходить, что я все равно не дам ему улизнуть с добычей. Время от времени, когда повар слишком уж зарывается, я проскальзываю на кухню, и, спасаясь от меня, он вскакивает на стол.

Почему доктор и мадемуазель Эмма позволяют себя обманывать и никогда не проверят повара как следует или хотя бы не попросят прислугу посмотреть, действительно ли для меня нет рыбы, уму непостижимо. Несомненно, они слишком занят и понимают к тому же, что слуги всегда заодно и покроют повара. Больше того, доктор и мадемуазель Эмма уважают его и считают не способным на то, в чем я его обвиняю. Может, я и в самом деле немножко несправедлив к нему?