На суше и на море - 1970

Я обслуживаю вертолет «МИ-4». Спереди он похож на узколобую голову зайца с лопастями-ушами. Вертолет здесь вместо автобуса: возит людей на работу, и люди даже не говорят «полетим», говорят «поедем».

— Поехали на буровую!

Голубоглазый бригадир доволен, что летит с женой-поварихой. Остальные балагурят: зря жену взял, вся ваша жизнь на виду будет, расстраиваться будешь.

— А я ее за клюквой пошлю, — отвечает он. — Она у меня ласковая.

Женщине под защитой мужа легко смеяться, одергивать — «не болтай», — а вот молоденькая практикантка-стряпуха в яркой косынке и с узенькими коленями, стянутыми сатиновыми брючками, в сапогах, та скоро начнет узнавать, какова она, жизнь, среди оравы мужиков! Будет плакать, если нелетная погода, а продукты кончились. Будет радоваться, когда пойдет газ и ударит фонтан нефти. Будет привыкать мерзнуть в выстывающем зимой вагончике. И научится грубо ругаться, если кто обидит…

Бывают у нашего вертолета и другие рейсы. Полмесяца назад отправили старуху-остячку в дом престарелых. Та старуха была то ли злая, то ли рассерженная. Предугадать это по ее нерусскому лицу было трудно, и Савва, наш словоохотливый бортмеханик, сразу попал впросак:

— Бабуся, у вас, значит, никого не осталось?

— Ты цо, власть, цо меня спрасывас? — отрезала бабуся. — Рот разинул, как медведь!

Все же Савва захотел узнать, сколько ей лет.

— Хоцес, цоб я померла?

Савва только головой покрутил и действительно подержал рот открытым.

По виду ей можно было дать шестьдесят. Старухе было восемьдесят…

Как же я удивился: на днях старуха-остячка вернулась к нам в Клюквенку. Она устроила побег из дома престарелых! И Савва помог ей в этом. На свой страх и риск он скрыл ее от рассеянного взгляда командира вертолета, приказав закутаться в платок, притвориться спящей. В Клюквенке все пассажиры высадились, командир и второй пилот отправились ужинать, а старуха вышла последней и поплелась полем аэродрома к поселку. Я тогда поглядел ей вслед. Согбенная, но без клюки. И современный рюкзачок за спиной… Помереть в родной избе решила, что ли? Или, наоборот, с того света вернулась, спохватившись, что не все дела на земле переделала?

— Ох и влетит еще тебе от командира! — сказал я Савве, глядя в его хитровато-беспечное лицо и сдержанно ожидая пояснений. — Что за контрабанда?

— Старикам везде у нас почет, — пропел Савва. — Не мог! Ну не мог отказать, черт ее подери! Как снова прилетел туда, так вдруг бабуся откуда ни возьмись с ножом к горлу: спаси ты меня, помираю в приюте. Смерти моей хочешь?

— Да чем там плохо? Тихо, чисто, кормят…

— Ты не понимаешь? Я понимаю. Правильно, там чистая кровать. Зачем ей это? Ей надо сидеть у костра, ей нужно ружье и чтоб рядом собака. Вот ее счастье! Ее счастье мужское.

— Тогда она соглашалась.

— Уговорили. Прихворнула, уговорили, а как взбодрилась, так заупрямилась.

— А не боишься, чего наделал?

— Пустяки, техник!.. Давай лучше тебе помогу…

Управились с делами — и вот в общежитии я сажусь чистить картошку, а он берется потрошить подстреленного мной косача. Закатав рукава свитера и пританцовывая, Савва поет «Научи на гармошке игра-а-тъ», в ритме песни общипывая дичь. Он мил широким и круглым лицом, которое все добродушно светится от лба до подбородка. Самоуверен, но мягок, а его хозяйственность заразительна. Раньше, бывало, я разогрею банку карася с гречневой кашей, творение колпашевского рыбокомбината, и доволен, а теперь мы кухарничаем вместе, да и других кормим, кто на спасибо не скупится.

Завтра у нас выходной. Рыбачить будем или охотиться? Дело-то в общем ясное. Ружье у нас одно, бортовое, и всего три патрона с дробью. Случайно, может быть, что-нибудь и подстрелим, но идти следует на рыбалку.

И вот на рассвете в тумане, чмокая по болоту, мы идем к реке.

А надо сказать, что в это лето здесь какой-то невиданный урожай на медведей. Говорят, их пригнали сюда северные пожары. Вертолетчики, нередко пролетающие над зверем, уже привыкли к нему, а медведи в свою очередь притерпелись к вертолетам, как лошади к грузовикам, и даже не поднимают головы, если едят клюкву. Нам бы хоть один патрон с пулей, чтобы чувствовать себя в некой призрачной безопасности!

А как безмятежны поплавки на узенькой, змеисто петляющей речушке! Туман выветривается из кустов противоположного берега, день разгуливается, мы увлекаемся рыбалкой, а происшествие уже назревает…

Нет, мы не совершаем ничего героического, когда на том берегу из кустов выходит медведь и, не заметив нас, мирно плюхается в воду и плывет к нам. Савва, правда, выпаливает из ружья, но скорее от неожиданности, чем по здравому рассуждению. К счастью, он, видно, не ранил медведя, а то мы поплатились бы за это. Напуганный медведь за нами не погнался.

Возможность оценить событие появилась у нас только в километре от речушки, почти у самого аэродрома. Хорошие мы, оказывается, бегуны! Теперь можно сесть на кочку и спокойно перекурить.

— Как все просто, — ставя ружье меж колен и вытирая лоб, говорит Савва. — Живешь себе на свете и не знаешь, что ты всего-навсего закуска для Михайло Потапыча. Оскорбительно!