На суше и на море - 1970

— Никакого уважения, — соглашаюсь я.

— Так у меня здорово клевало!

— И у меня… Надо забрать удочки. Вернемся?

— Нож у тебя хоть есть?

— Перочинный.

— Вот что, ты не ходи, я один, — говорит Савва, заряжая одностволку.

— Нет уж, вместе…

Происшествие заканчивается немножко грустной комедией с медвежонком.

Медведь исчез и больше не появляется: возможно, это была молодая глупая нянька — есть у них такая должность. Но зато на берег выкатывается медвежонок. Это столь большая голова и такое короткое туловище, что кажется, голова бегает на лапах. Вот-вот она перевесит, и медвежонок свалится с ног.

Только бы не вызвал няньку!

Медвежонок рявкает на нас, бросается в воду, но боится утонуть и вылезает. Как он спешит за нами по другому берегу! Попадает в ямы, обегает куст, повернув к нам голову, раскрывает пасть — все это серьезно, с азартом, и на него смешно смотреть. Может, и мы, дразня его и страшась появления няньки, смешны, и если бы звереныш обладал юмором, то улыбнулся и махнул бы на нас лапой. Тогда бы я опомнился и смог удержать от выстрела не менее азартного Савву. Но медвежонок не остановился. Он подбежал к речке в узком ее месте…

Разве можно убить дробью медведя?! Но медвежонка, оказывается, можно.

К нашему недоумению, будто споткнувшись о звук выстрела, медвежонок ударяется головой о землю, перекувыркивается через голову и с невысокого, но отвесного бережка падает в воду, где замирает брюхом кверху, раскинув все четыре лапы. Мелкая вода, чуть обступая его, мочит шерсть.

Одна-единственная дробинка, пройдя между ребрами, попала ему в сердце…

— Зачем?.. Эх ты! — Я недовольно гляжу на Савву. Он отводит глаза.

…Ужин у нас богатый.

Ребята нахваливают уху и жареную медвежатину. К нам приходят из других экипажей. Все выпивают, слегка нарушая предполетный отдых, и мы с Саввой, охмелев, расписываем как можно страшней и завлекательней встречу с медведем-нянькой: рычание, пасть, клыки… Нянька уже начинает расти и двоиться…

Затем появляется грубоватый и насмешливый командир нашего вертолета. Он где-то задержался. Почти наверняка в женском обществе. Командир у нас — местный уроженец с примесью какой-то нерусской крови. У него характерное лицо цвета копченой рыбы.

— Кончай детские историйки, — командует он и садится за стол. — Угостите, что ли! Послушали бы, что здешняя старуха отчебучила — постеснялись бы болтать. Ну, посрамила она вас, ха-ха. Та самая остячка, которую мы отвозили, а она опять здесь. — Командир одаряет косым взглядом Савву и пододвигает к себе полную миску. — Жалко, вкусная уха, а то пошерстил бы кое-кого! Разобрался бы, откуда здесь эта бабуля. Представляете, вернулась в поселок. Даже доски с окон не содрав, вытащила из какого-то тайника ружье и ушла с соседской собакой в тайгу. А сегодня в Клюквенке только и разговоров, как старушенция завалила матерого медведя. Как она не рассыпалась, когда стреляла? От одной отдачи? Вот история. А ваша? Ха-ха…

Мы не сразу поверили словам нашего командира. Чем не обычный аэрофлотский анекдот? Однако в следующее воскресенье мы сами потрогали добытую старухой шкуру.

Ее домик стоит почти сразу за изгородью аэродрома. Изба как изба. Остяки в таких раньше не жили. Наверняка эту избу ныне покойному хозяину построила «Заготпушнина».

— Бабуся, — сказал Савва, постучав в окно, — к вам гости.

Шаркающие шаги. Кашель. Мне вспомнилась моя старенькая, хворая бабушка. Вот-вот сейчас спросит дрожащим от слабости голоском: «Николенька, это ты, внучек?»

— Хе, Савва! — узнала старуха. — Это кто? Тебя тоже я видел, — сказала она мне. — Поели избу.

В кухне она сразу занялась делом: взяла недочищенную картофелину, нож и наклонилась над ведром. А мы сели под плакатом о борьбе с долгоносиком и под открыткой, изображающей девочку с ягненком. И пока Савва говорил, старуха то словно забывала о нас, то, подняв лицо, тянула «Э-э-э?!», похожее на русское «Да ну-у?», и повторяла конец Саввиной фразы.

— Э-э-э? Медвезонка убили? Хы-хы…

Говоря так, она морщила нос, делала глаза полумесяцами, и ее беззубый рот сильно, круто уходил в глубь широкоскулого лица.

Все ей было смешно.

— Зацем пошла тайгу? Не знаю. Хы-хы. Так смешно мне. Скучилась.

Ее смешили наши вопросы, смешило, видно, выражение наших глаз, с которым мы на нее смотрели, смешили как будто и ее собственные ответы.

— Как я убил? Стрелил — убил. Он хотел меня кушать. Он сделал так… — Старуха, растопырив пальцы с ревматическими шишками, подняла кисти рук, и мы невольно улыбнулись: старуха изображает зверя! — Кароптий медведь убегает, это шибко плохой медведь, который человека ест, больной… Хе, раньше я много их убивал…

«Какой жизнью она жила и продолжает жить!» — подумал я.