На суше и на море - 1971

Валентин Зорин ПЯТЬДЕСЯТ ЛИНЬКОВ

Рассказ

Рис. Е. Скрынникова

От норд-норд-веста еще шла низкая и частая волна, с хлюпающим коротким звуком била в смоленый борт транспорта, но ветер стихал. Небо светлело, одевалось в розоватые тона и было ясно, что вскоре установится штилевая погода. В этих широтах она была в общем-то редкостью, хотя июнь так или иначе вступал в свои права.

«Начато, что и говорить, во благовременье», — подумал Невельской, вжимая в глазницу медный окуляр подзорной трубы. Прозрачное, чуть с желтизной окружье, в которое вдруг втиснулся мир, рывком приблизило низкий заснеженный берег, белые буруны среди черных камней-валунов, смутно рисующиеся вдали темные горы, размытые пятна леса… Окружье медленно передвигалось, и вот уже только зыбкая, едва уловимая линия горизонта плыла в нем, деля надвое линзу. Северный берег, неуютный берег неуютного Сахалина, Охотское море…

— Во благовременье, — задумчиво произнес капитан-лейтенант и тут же досадливо поймал себя на том, что эти слова вырвались у него помимо желания. Он опустил трубу, поежился от ощущения мучительного озноба — июнь июнем, а ветер холоден и остр, как лезвие ножа. И невольно покосился на своего старшего помощника лейтенанта фон Лютце, который стоял, заложив руки за спину, высокий, неподвижный и безучастный ко всему на свете, как статуя.

Впрочем, о безучастности лейтенанта пусть полагают те, кто его не знает. Вот и сейчас он медленно повернулся всем корпусом — не изменив позы, не разомкнув рук за спиной, колючими точками блеснули глаза, рыжевато засветились бакенбарды на щеках, и Невельскому на миг показалось, что длинное остзейское лицо помощника опалило пламенем.

— Вы изволили что-то заметить, Геннадий Иванович? — густым баритоном, тщательно выговаривая слова, осведомился помощник.

— Прикажите спустить шлюпку, — холодно сказал Невельской и заметил, как поджались тонкие губы лейтенанта, как посерели щеки. Но руки привычно метнулись вниз, выпятился подбородок.

— Есть приказать спустить шлюпку!

И зашагал вдоль шканцев, размеренно застучал каблуками по трапу.

Невельской усмехнулся. Вчера после постановки на якорь, когда, отужинав, дымили трубками и болтали в кают-компании о всякой всячине, лейтенант фон Лютце вдруг заговорил о Петербурге, о дальновидности и мудрости начальника Главного морского штаба князя Меньшикова. Потом бросил в рот карамельку, запас которых всегда возил с собой, откинулся на спинку кресла и забарабанил тонкими белыми пальцами по медному бортику стола:

— Полагаю экспедицию нашу неизмеримо удачливее, ежели направлена она была бы в иные широты… Холодно-с, господа!

Разговоры в кают-компании оборвались. Офицеры замерли, настороженно глядя на командира и на его помощника. Кому на транспорте «Байкал» не известна была страстная одержимость Невельского, утверждающего, что между материком и островом Сахалин неминуемо должно быть водное пространство. Да и только ли на «Байкале»? Во всяком случае любой из команды знал, что даже самое крохотное сомнение по поводу пользы и необходимости этой экспедиции воспринимается капитан-лейтенантом Невельским с какой-то особой болезненностью, как большая обида…

Фон Лютце стучал пальцами и, прикрыв веками глаза, чуть покачивался, словно в задумчивости. Потом, видимо, воцарившаяся в кают-компании тишина насторожила его. Он перестал раскачиваться, напрягся. И встретился взглядом с командиром.

— Продолжайте, Эдуард Венедиктович, — тихо сказал Невельской. Лейтенант чуть растерянно вильнул глазами, но тут же его лицо вновь обрело всегдашнее надменное выражение.

— Мое мнение, Геннадий Иванович, вам известно пре-достаточно-с… Хоть и в общих чертах только. Не смею поэтому утруждать…

— Да нет, отчего же… Прошу вас, продолжайте. Итак, ваше мнение…

— В таком часе извольте-с. Тем паче, что и не мое это мнение, а известного ныне всему свету Лаперуза, а также уважаемого, полагаю, вами Крузенштерна… Уверен, что знания их и авторитет превыше любых досужих суждений. Да и светлейший…

— Достаточно, — твердо произнес Невельской и встал. Вспыхнула и заискрилась золотая канитель эполета на его плече — лампа под подволоком покачивалась и бросала желтые блики на стол, лица офицеров, переборки…

— Достаточно, господин лейтенант. Однако хочу сказать вам, нет и не может быть на свете непререкаемых суждений, а отказ от постижения истины возможен лишь для людей бессердечных и к славе отечества равнодушных. Известно, что весьма почитаемый мной адмирал Крузенштерн таким недостатком не страдал. Вы все свободны, господа!

— Позвольте, позвольте! — заклекотал фон Лютце, — я, кажется, понял ваш намек! Столь предерзостно о светлейшем князе!..

Но командир уже покинул кают-компанию.