На суше и на море - 1971

…Сейчас, ожидая, когда будет доложено о том, что шлюпка на воде, Невельской мерял шагами узкую шканечную площадку. Да, его сиятельство начальник Главного морского штаба отнюдь не собирался проникаться доверием к планам молодого капитан-лейтенанта. Есть ли пролив, отделяющий Сахалин от материка, или он не существует, на этот счет давно имеется определенное мнение. И на всех географических картах значится узкий перешеек, связывающий северо-западную оконечность острова с верхней кромкой берега в устье Амура. Лишь после седьмого представления в Главный штаб записки с проектом исследования и поисков пролива упрямому до дерзости капитан-лейтенанту была вручена инструкция: «…осмотреть юго-восточный берег Охотского моря между теми местами, которые были определены или усмотрены прежними мореплавателями».

И только.

Внизу взвизгнул и заскрежетал блок. И тотчас же послышался хлесткий удар о воду. Раскатилась замысловатая ругань, и Невельскому на миг показалось, что сиплый, с пропитой хрипотцой голос боцмана застрял у него в ушах. Невельской поморщился, шагнул к балюстраде, ограждающей шканцы, перегнулся через планшир.

Бледный до синевы, вытянув руки вдоль парусиновых брюк, возле фальшборта стоял матрос. На лице его словно не было рта — так крепко были стиснуты губы. Возле макроса, подпрыгивая, размахивая кулаками, сыпал бранью Соцман. А рядом статуеобразный лейтенант фон Лютце, вздергивая угловатыми плечами, наотмашь хлестал матроса ладонью по щекам. Матрос откидывался всем корпусом назад, и голова его моталась под размеренными ударами, как тряпичная.

— Господин лейтенант! — раздельно и громко сказал Невельской.

Фон Лютце обернулся рывком, убрал с лица гримасу брезгливости.

— Зта свинья, господин капитан-лейтенант, упустил лопарь[1] талей…

— Но шлюпка цела?

— Так точно, вашскородь! — заорал боцман, подбрасывая руку к шапке. И, тут же обернувшись к матросу, налился кровью:

— У-у, не нашего бога идол! Искалечу!

— Отставить, боцман, — бросил командир и неторопливо начал спускаться на палубу, ощущая под ладонью влагу отсыревшего в охотских туманах планширного дерева.

Матросы работали сноровко и молча, переводили спущенную шлюпку дальше, к откинутому уже выстрелу[2] со штормтрапом, с узластыми шкентелями. Провинившийся по-прежнему стоял вытянувшись и по-уставному задрав подбородок. Правая рука матроса вздрагивала, едва заметно теребила пальцами парусину штанины.

— Пятьдесят линьков скотине! — прошипел фон Лютце, — да погорячее! Слышишь, боцман? Проверю!

— Есть, вашбродь!

— Твоя фамилия Кудинов? — спросил Невельской, подходя к матросу, опустившему голову. — Ну-ка, покажи, братец, руки.

Корявые ладони были покрыты свежими бледно-розовыми струпьями. Невельской взглянул на фон Лютце.

— Этот матрос, если вы помните, при переходе через Японское море, в шторм исправил повреждение румпель-штертов…

— Беру на себя смелость полагать, — лейтенант дернул плечом и надменно выпятил губу, — что приказание старшего помощника командира должно быть исполнено…

— Мы еще вернемся к этому, — сказал Невельской и, уже не глядя на фон Лютце, поправил застежки плаща на груди. — Боцман! Гребцов! Кудинов пойдет лотовым! И приготовить к спуску еще две шлюпки!

— Есть! — весело загорланил боцман, и было ясно, что он доволен таким оборотом дела. — А ну, идолы не нашего бога! По лопарям!

…Амур безостановочно катил свои зеленоватые с металлическим оттенком волны. Встречаясь с водами Татарского пролива, он пенился, вздымал никогда не опадающий вал, шумел ровно и величественно. Лиственницы по берегам устья казались зеленым дымом, который не мог развеять никакой ветер. Второй день шлюпки с транспорта «Байкал» исследовали эту могучую реку. Затем они вышли в лиман и повернули к югу.

Сидя на корме головной шлюпки, Невельской положил на колени карту и, придерживая ее край, загибающийся от ветра, делал пометки — вот прошли мысы Ромберга и Головачева… Берега материка и Сахалина сливались впереди в одну темную, видимо густо поросшую лесом, линию. «Повернуть?» — мелькнула мысль, но капитан-лейтенант тут же отбросил ее.

— Навались, братцы! Кудинов!

— Есть!

— Сколько на лоте?

— Пять саженей! — отозвался матрос, выволакивая на носовой рыбине мокрый линь с навязанными на нем красными тряпицами марок-отметок.

Пять саженей… Что ж, четыре-пять отмерялось на протяжении всего пути. Это говорит о том, что, будь там, впереди, перешеек, глубина неминуемо должна упасть — круговороты воды, образующиеся от амурского течения, охотские штормы обязательно намыли бы в этих местах постепенно повышающуюся отмель…

— Навались!

Весла ровно и сильно врезались в низкую, торопливую волну, гребцы дружно откидывались, снова заносили весла, с шумом выдыхая, и жмурились от пота, заливавшего глаза. На красных, казавшихся одинаковыми в этом усилии лицах двигались жесткие желваки и глаза смотрели пристально и уверенно. Линия берегов приближалась — довольно высокая полоса поросшей лесом земли.

«Неужели ошибся? Неужели здесь действительно перешеек и Лаперуз был прав?.. Еще кабельтов, два…

— Навались! Сколько на лоте?