На суше и на море - 1972

Выжав и рубашку, Юзеф снова натянул ее, передернул плечами и, оскользаясь на мокрых камнях, пошел по изгибающемуся коридору ущелья. Оглянувшись, он в последний раз бросил взгляд на море. В уже сгустившейся темноте слабо фосфоресцировала пена прибоя, а далеко-далеко мерцал огонек. Вероятно, упустившее их патрульное судно лежало в дрейфе.

За поворотом ущелья ветер почти не чувствовался. Над головой качалась яркая звезда. Юзеф натаскал сушняка, разбил каблуком какую-то доску с остатками выведенной смолой надписи, сложил костер — пригодились хранимые в навощенном мешочке спички. Огонек, еще слабый и робкий, охватил пучок сухой травы, побежал по выбеленным морской солью веткам и путанице корней, зацепился за щепу, затрещал. И живым, ласковым теплом пахнуло в лицо, защипало глаза от дыма.

Вспомнились десять тысяч фунтов золотом, оставшихся на разбитом о подводные камни суденышке, погибшие Гезаре Кервони, сеньора Рита, вспомнились Джеймс Баркер, Генри Цевиус… Юзеф сдвинул брови и подумал с горечью, что вот и опять он порывает с каким-то периодом своей жизни. Но кажется, не очень-то жалеет.

Неделю назад ему исполнилось двадцать. Именно об этом напоминает дядя Тадеуш в своем письме. Ах, добрый и заботливый, но такой старый и непонятливый дядя Тадеуш! Бороться за право называться самим собой — это не так уж мало. А стыдиться или гордиться придется потом — кто скажет заранее? Главное, пора ученичества кончилась.

Когда выходили на «Трепещущем» из Барселоны, капитан Домииико дернул стрельчатым усом из-под черного капюшона и поудобнее перехватил румпель.

— Ты, парень, наверное, успел заметить, что я не пристаю с дурацкими вопросами. Но только зачем тебе все это?

— А вам, падроне? — вопросом на вопрос ответил Юзеф.

Тартана летела по белым гребням, обдаваемая брызгами, с размаху ухала в провалы между волнами, дыбилась. И если коснуться пальцами напряженной ткани паруса, чувствовалось, как она дрожит и словно вызванивает едва уловимую песню ветра и свободы. Заходящее солнце висело над горизонтом, и море там, как бы у самой кромки дня, казалось золотым, казалось зеркалом, отлитым из драгоценного металла. А здесь, возле борта, оно чернело грозно и встревоженно. И все дальше уходила Барселона с ее белыми домиками, апельсиновыми рощами, балконами, запахом олеандра и рыбы.

— Что я, — пожал плечами Доминико, — я просто падроне. Мне платят, я везу. Я честный моряк. А для тебя это как партия в кости… Эй, Чезаре! Проклятый щенок, подбери потуже шкот у фока! Ну, что я тебе говорю! Нет, ты заметил, как он посмотрел на меня, этот чертов Чезаре? Ему бы племянником дьявола быть, а не моим!

Партия в кости… Может, кое в чем он прав. Но разве расскажешь этому корсиканцу о бердичевских заснеженных и слякотных улочках, о запахе вянущего мирта в единственном темном костеле, о вечных разговорах про польскую вольность, про неудачу восстания шестьдесят третьего года, про жестокость царя москалей, сославшего шляхтичей польских в места отдаленные империи Российской, про дедовскую саблю, ржавеющую на стене, про источенный временем молитвенник у изголовья…

Потом была Вологда — с бревенчатыми срубами изб, с черной вороньей тучей над церквушкой. Потом было украинское село с тополями и густым, каким-то даже сытным запахом сена по осени. От кузницы летел веселый перезвон, перестук. Там металось багровое пламя и смуглый, а может просто закопченный, похожий на цыгана Панько бил, широко размахивая тяжелым молотом. И струйки пота текли по его узловатому торсу с отчетливыми полосами ребер.

У кузницы собирались перед вечером хлопцы, пели тягучие песни, боролись в шутку, пачкая белые праздничные свитки окалиной. Первое время они косились на «ляхова барчука», дичились его, откровенной настороженностью встречали его любопытство. Потом привыкли. А когда подрался Юзеф с рябым Кузькой и не побежал жаловаться на синяк под глазом, то почти приняли хлопцы польского паренька в свою ватагу, и если косились еще, то больше по привычке, не всерьез.

Приходил к кузнице и меднолицый, усатый Варфоломей Рудь, дымил самосадом, кашлял и тряс рукавом старого кожуха, качалась сережка в его коричневом сморщенном ухе, синела на жилистом запястье синяя татуировка. Иногда, утомясь, рассаживались хлопцы, рассказывал Варфоломей Рудь о диковинном виданном. О синем море-океане, о кораблях, об острове Корфу, куда ходил походом с адмиралом Ушаковым. И казалось, не окалиной и сеном пахло уже возле кузниц, а терпкой морской солью, пороховым дымом. И качалась, подступала к самым глазам изменчивая, то синяя, то зеленая, то мрачно-черная, морская волна…

А в отцовской библиотеке, вывезенной с оказией из Варшавы, Юзеф отыскал ветхий томик записок о достопамятном плавании флота британского капитана Джеймса Кука на корабле «Индевр». И несколько ночей подряд тесная комнатушка, отведенная под детскую, была скрипучей каютой фрегата, где подвешенная к подволоку на медных кольцах масляная лампа бросала неяркие блики на штурманскую карту с еще неясными очертаниями Австралии и островов Тихого океана.