На суше и на море - 1978

Кончились проволочные ограждения вокзала, потянулись пригороды с домишками на сваях вдоль бесконечных заросших лотосом канав, через которые были переброшены шаткие мостики. Но вот остались позади и пригороды, потянулись рисовые поля. Рисовые чеки блестят по-разному: лиловые под водой, бледно-зеленые в рассаде и желтые, когда они киснут, распаханные под посев. И когда солнце набегало на эту водянистую мозаику, то только дождик мог уравнять все одним оранжевым цветом. Оранжевым, потому что дожди здесь рыжие: они подсвечены заоблачным солнечным светом. Так вот в оранжевом сумраке, озаряемом близкими бенгальскими молниями, наш поезд двигался по полотну, проложенному среди полей, а болотные воды подступали к самым рельсам. Ярко светились соломенные крыши хижин на сваях, которые вместе с белеными пагодками и зелеными пальмами были разбросаны там и сям на островках среди хляби.

Вся местность до самого горизонта была усыпана группками работающих по колено в воде людей. Крестьяне в высоко подоткнутых юбках, в широкополых шляпах и разноцветных полиэтиленовых накидках пахали на буйволах, сажали рассаду, купались и ловили бреднями рыбу — тут же, у самых наших колес.

Щуплый пахарь, напрягающий все мускулы, чтобы развернуть пару буйволов в жидкой каше раскисшей земли, еще находил силы и время, чтобы повернуться в сторону поезда и махнуть рукой. Если бы не эти фигурки, терялось бы ощущение верха и низа: как будто небо разделено зелеными травяными межами на клетки, а поезд мчится по водянисто-лиловым облакам. Вот старик рыбак, стоя по пояс в воде, с напряжением поднимает сеть на длинном шесте, из сети хлещет рыжая вода, а на дне бьются черные блестящие рыбы. Голый мальчишка идет по меже, балансируя из баловства руками, засмотрелся на поезд, поскользнулся, смеется. Вот белоснежная некрупная цапля, небрежно планируя, садится на пустое поле. Здесь множество этих цапель, похожих на египетских ибисов (а может, это они и есть?); цапли столбиком стоят на каждом свободном от людей участке, непременно в самом центре, и похожи на белые пагодки посреди воды.

Ярко-голубая птица, пронзительно вскрикнув, выпорхнула чуть ли не из-под колес вагона и еще долго летела вдоль насыпи.

По параллельной шоссейной дороге, громыхая, катили двухколесные арбы, в которые были впряжены те же буйволы — серые, глыбистые, первобытные, низко пригнувшие головы к земле, распластавшие рога над асфальтом, они казались сделанными из темного вулканического туфа. Странно, как эти тяжелые звери не проваливались на полях под воду с головой. Но вот я увидел, одного: распряженный, свободный, он плыл по глубокой луже, мощно рассекая грязь, запрокинув голову и чиркая по воде концами рогов, как последнее живое существо на затопленной водой земле. Возможно, он даже пел — по-своему, молча. Вдруг смуглый мальчишка, сидевший на траве, плюхнулся в воду, плывя саженками, быстро догнал буйвола и вскарабкался ему на спину. Буйвол этого как будто не заметил, он продолжал плыть.

Придорожные деревни расположились на крупных островках тверди, заросшей бамбуком, кустарником и бананами. В глубине зелени, в тени, виднелись хижины на сваях. Железнодорожное полотно пролегало от них так близко, что можно было рассмотреть скудную утварь, ветхие циновки стен, широкие канавы с застойной водой между домами, где, покачиваясь, стояли большие, с гнутыми бортами, лодки. И вдруг плетень, опутанный зеленью, — и деревня как ножом отрезана: от самой околицы простирается гладь разноцветных рисовых полей.

Крупные станции мало чем отличались от мелких селений: те же заросли бамбука, те же хижины, только канавы пошире и поглубже, они впадали в желтые реки, по которым медленно плыли бамбуковые плоты, лодки и баржи. Но что-то постепенно стало меняться в пейзаже, сначала неуловимо, потом все заметнее. Протяженнее стала твердь, заросшая бананами, пальмами и бамбуком. Теперь ее хватало не только на деревушки с канавками вместо улиц, но и на сами улицы — обычные, деревенские, с тыном по обе стороны. Появились дороги — проселочные, ухабистые, в коричневых лужах. По дорогам неспешно двигались арбы, их тащили не серые буйволы, а молочно-белые быки.

Вот и первые холмы, поросшие сумасшедшей, невысокой растительностью: у нас так неровно и клочковато зарастают лесные вырубки. Очень может быть, что и эти холмы некогда были покрыты могучим тропическим лесом, который когда-то англичане свели на нет. Но возможно, такое впечатление встрепанности создается из-за хаотичного чередования крупной и мелкой листвы.

Замелькали деревья, такие же необычные, с разбросанными в стороны толстыми полуголыми ветвями. Рисовые поля теперь уже на террасах холмов, их все меньше и меньше, вот и исчезли. Пропали и кокосовые пальмы, остались только пальмы тоди. Мы въезжаем в Среднюю Бирму.

А вот и первые грядки, извилистые, сухие, засаженные зелеными кустиками. Так растет перец чили, без которого не готовится ни одно бирманское блюдо. В последнее время чили сильно подорожал, вот почему большие участки заняты только им.