На суше и на море - 1978

Бензин иссяк, а нам еще оставалось проехать примерно тридцать пять километров. Сущий пустяк, не о чем говорить… Тем более что воды у нас было достаточно. Ложись в тень машины и жди до вечера. Ночью, по холодку, можно двинуться пешком. Либо дождаться нашей машины из лагеря, которая, как полагается по технике безопасности, непременно двинется нас встречать по прошествии суток.

Да, оставаться на месте было бы правильно. Это подсказывал опыт работы в поле.

Но часам к девяти на небе появилась зыбкая пелена облаков. Солнце едва просвечивало сквозь них, не обжигало, а лишь умеренно грело. И мы «поддались на провокацию». Вдвоем с рабочим Чары я решил двинуться в лагерь, оставив у машины шофера и повариху.

Сказано — сделано. Мы взяли по фляжке воды и довольно резво пошли вверх. Сперва по дороге, а дальше, поскольку она на подъеме виляла, напрямую через овраги и мергельные перемычки, усыпанные черно-лаковым от пустынного «загара» щебнем.

Овражки сбивали дыхание, ноги увязали в осыпях.

Когда отошли от машины на семь или восемь километров, небо очистилось, снова ударило солнце. Но мы уже одолели изрядную высоту, позади развертывалась широкая панорама: мысы и отмели побережья переходили в мертвенно-серую равнину обнаженного дна залива. Она простиралась к туманному горизонту.

Вернуться? Мы отхлебнули из фляжек, передохнули. Утих стук крови в висках. Даже закурили, просыпая табак из высохших сигарет. А впереди загораживал перспективу хребет Эрсарыбаба и совсем уже близкими казались его меловые кручи и контрфорсы, пики вершин. Где-то там — перевал. Как будто дразня, солнце опять завернулось в жемчужную кисею.

Вернуться? Мы двинулись вверх. И тут солнце отбросило маскировку, воссияло в полную силу. Но идти так идти. Обрывистый склон, усыпанный остроугольным щебнем, порой, казалось, становился дыбом, карабкаться приходилось на четвереньках. Останавливаться нельзя, единственный выход — лезть и лезть в гору, уходившую в беспощадное небо. Зато сзади все ширилась панорама залива. Вроде бы кромка воды открылась у горизонта. Или мираж это был, обычный полуденный мираж в испарениях над трясиной?

Впрочем, не хватало сил оглянуться. Вдох, два-три шага и — стоп. Потом новый рывок по горячему ломкому известняку, навстречу вспышке прожегшего небо солнца.

Вот наконец перевал. Глубокая ниша. Голубая стойкая тень, плоский валун — можно на нем сидеть. Тонкая пыль в углублении меловой стены усеяна подсыхающим пометом архаров. Это их лежка. В жару они здесь отдыхают. Пятипудовые бдительные вожаки: рога размером с автомобильное колесо. Глазастые матки. Длинноногие подростки. Семья! Наверняка мы согнали их, не увидев.

Но эти соображения пришли потом, а в первый момент — ощущение избавления, исполнения желаний! Раскаленную кожу омыл ветерок. Наверху всегда ветерок… Жить бы и жить в этой нише, как в первобытном раю. Во всяком случае провести в ней остаток жестокого дня, покуда зной не спадет. До сумерек.

Мы разулись. Сдерживаясь, отпили воды. Каждый глоток ее жуй, катай по шершавому нёбу, купай в нем наждачный язык, как можно медленнее пропускай в горло. Мы кейфовали без мыслей, исполненные благодарности всей природе, лучшее произведение которой — вот эта ниша на перевале возле горы Ак-Куп с этой глубокой тенью и валуном, хранящим утреннюю свежесть.

Но… радости были недолгими. Прошло пятнадцать минут, полчаса, и в тени стало тяжко. Ветерок уже кожу не охлаждал, а сушил. Сидеть в этой нише три-четыре часа? Вот дикая мысль! Как могла она прийти в голову? Да мы до вечера тут иссохнем… До лагеря осталось пятнадцать — двадцать километров. Притом сначала все вниз, а затем по дороге. Ее колеи блестели на красноватом плато. Казалось, мы видим в послеполуденной дымке кибитки у колодцев Ман-су и пыльный смерч, теребящий наши палатки.

Воды еще — по полфляги.

Помедлив, мы оставили тень и ступили как будто в плазму, в упавший на землю солнечный протуберанец. Слепили глаза обрывы, белели колеи наезженной дороги. Не было ни движения, ни ветерка, а лишь плотное марево зноя.

Вопреки астрономии и космогонии солнце светило все время в лоб. Будто Земля и вращаться-то перестала. И в два, и в три часа дня солнце висело там же, где в полдень, только пониже спустилось, чтобы никак нельзя было скрыть от него глаза и лицо под козырьком мятой кепки.

Шли мы хотя и медленно, но упрямо. По часам останавливались, сперва каждые двадцать минут, затем через десять. Укладывались голова к голове на горячий песок под придорожные кустики саксаула. Сквозные сеточки легкой тени чуть ослабляли жжение.

Чары (а он не первый год в поле) было плохо. Он жаловался, что жар дошел до костей. На его морщинистом смуглом лице проявились признаки жажды: губы растрескались и полиловели, глаза налились краснотой. Я ощущал на зубах твердый клейкий налет. Он коричневый, вроде смолки. Это сохнущая слюна.

— Смотри, — сказал Чары хрипло, — солнце над каждой сопкой…

Над красно-рыжими песчаными буграми — почему он назвал их сопками? — будто множились вспышки электросварки. Над каждым бугром — свое солнце.