На суше и на море - 1981

Не сговариваясь, они стали развьючивать верблюда, спутали ему ноги, чтобы не ушел далеко. Палатку разбивать не стали. Но апрельские ночи в Каракумах свежи, и они натянули наклонный отражательный полог. Теперь тепло костра обвевало их ложе.

Наспех поев, оба разом уснули. А когда очнулись от забытья, в воздухе с мягким, вкрадчивым шелестом реяли духи ночи — большие летучие мыши. Где-то далеко-далеко повторял свою безнадежную, безответную мольбу ночной кулик-авдотка. Неуютно и зябко было от этого крика — казалось, сама ночь, сама земля взывает к человеческому милосердию.

— Чего он душу рвет, глазастик! — негромко подосадовал Давид. — Тоскует о райском блаженстве? Да и то сказать: щедры ли мы лаской к братьям нашим меньшим? Человек, сказано, царь природы — верно, царь! И отношение царское: бери, что душе угодно, а там — хоть трава не расти.

— Она и не будет расти, — отозвался Ашир. — Вчера ты говорил нечто другое. Я тогда не стал спорить, приводить факты. А сейчас скажу. Видел мертвую полосу, что мы в начале пути миновали?

— След дэва Харута, что ли?

— Страшнее. Реальнее и потому страшнее. Это буровую вышку тягачи на новое место перетаскивали, сорвали поверхностный слой почвы. А без гумуса, как известно, не могут расти ни травы, ни злаки, ни прочая зелень. А чтобы этот слой восстановить в условиях пустыни, лет триста, а то и больше нужно.

— Значит, царствуем — рубим сук, на коем сидим? — горько усмехнулся Давид.

— Я верю, — сказал Ашир, — что сук этот все-таки не срубим.

— А если я тамариска и саксаула для костра наломаю, не будет глобальной катастрофы?

Похоже, Давид обрел прежнюю форму, раз сел на любимого конька, и Ашир обрадовался этому:

— Ломай уж! — махнул он рукой. — Ломай, гунн, круши, вандал!.. Я ведь тоже мечтаю о глотке обжигающего кок-чая.

В ночи горели и мерцали «земные звезды». Они плыли над скелетиками кустов, зеленовато-голубые джейраньи глаза. Всеми переливами красок играл в саксаульнике барханный кот манул. Яркими рубинами светил геккон. А всех богаче и красивее был тарантул — обладатель восьми ярчайших изумрудов. Все это подтвердилось утром. Обнаружились аккуратные дорожки из листьев сирени — следы джейранов, растопырки барханного кота и останки скорпионов, фаланг, тарантулов: кот манул охотился за ними ночью. Нашелся и окоченелый трупик маленького геккончика, убитого свирепым тарантулом. Но это — утром. А пока стояла ночь.

— Ашир, — жалобно протянул Давид, — неужели ты меня пустишь одного к этим чудовищам?! Неужели ты сможешь сидеть спокойно и слушать, как хрустят кости твоего товарища? Нет, не верю, что в тебе не сохранилось ни грамма человечности!

— Сохранилось, не канючь, — проворчал Ашир. — Фонарик только возьми, а то ничего не увидим во мраке.

Все-таки сидеть у огонька было куда приятнее, нежели впотьмах. Выспавшись, они наслаждались чаем, светом, теплом.

Не боясь костра, ныряли к огню летучие мыши — ловили мелкую ночную живность, привороженную древними чарами огня.

— Слышишь, как пищат? — спросил Давид.

— Кто?

— Нетопыри.

— Смеешься ты, что ли? У них же ультразвук, с сорока пяти килогерц начинается. А предел человеческого слуха — чуть за двадцать.

— Это я и без тебя знаю, а мышей все равно слышу.

Грустное, тягучее кошачье мяуканье медленно проплыло над их головами. Ашир задумчиво сказал:

— В детстве я твердо верил, что это кошки по ночам летают: ловят мышей летучих. Потом уж узнал, что козодой иногда так кричит. А-а, привет, приятель!

В круге света стоял забавный ушастый еж на тонких и высоких лапках, напряженно шевелил блестящим, как антрацит, рыльцем, принюхивался. Мимо пробежала не боящаяся никого на свете свирепая жужелица-скарит. Но еж проглотил ее и пошел дальше, принюхиваясь.

— Добрая собака, — сказал Ашир.

— Где? — не понял Давид.

— Еж! По древним поверьям огнепоклонников, он к добрым собакам относится.

— Есть и злые?

— Как же без злых? Это наши давешние панцирные бойцы.

— Черепахи?

— Они самые. По преданию, творение злого бога Аримана. Но я слышал и более поэтичную легенду. О красавице Зохре, которая за любовь к дэву Харуту и за недоброе сердце была превращена аллахом в черепаху.

— Да-а-а, — потянул Давид после паузы. — Может, сообразим по рюмочке чайку?

Давид повозился среди вьючной поклажи, чертыхнулся пару раз и вылез с бутылкой коньяка и пластмассовыми неаппетитными стаканчиками.

— Рюмочки-то подкачали, — посетовал он, наливая.

— Ничего, — бодро сказал Ашир и, поперхнувшись, долго кашлял.

От коньяка приятные, теплые волны расходились по телу, и Ашира охватила раскованность, эдакое блаженное сознание собственной значимости. Он первый заглянет внутрь чудесного цветка, и его имя будет навсегда связано с раскрытием жгучей загадки.

Нетопыри перестали летать, зато к костру сползлись разнокалиберные насекомые пустыни. Мелькали мохнатые бражники, толстые и красивые; чернотелки уткнулись головами в песок, словно молились огню; изящно покачивались богомолы, прижимая к груди шипастые хватательные конечности. Даже верблюд подошел и время от времени шумно сопел.