На суше и на море - 1981

— Нет, конечно, — с удивлением ответил Ашир. — Я все время схему рисую, это не то, что твои кроки.

— Мои кроки свое дело сделали, — возразил Давид. — Но я готов голову дать на отсечение, что здесь мы уже проходили!

— Гляди, Фома неверующий! Вот мы пошли прямо на восток, потом свернули под углом в тридцать три градуса. Отклонились в обратную сторону на семь градусов. Смотри, смотри сюда, не отклоняй фонарь! Вот спустились на тринадцать ступенек. Еще отклонились на двадцать один градус и опять идем на восток.

— Ладно, — сказал Давид. — Запутался я, старик, в твоих градусах. Да и картограф из тебя неважный.

— Вон свет брезжит впереди, — сказал Ашир. — Сейчас все прояснится, и ты будешь на коленях просить прощения, скептик.

Но прав оказался Давид: они вышли в зал из той же галереи.

— Мистика какая-то, — смущенно пробормотал Ашир.

— Или, по-научному, сеанс массового гипноза.

Они сделали еще несколько попыток обойти все галереи, но неизменно возвращались в арочный зал, к бассейну. Они оставили Капище и вернулись к тюльпанам с датчиками переносного электронного пульта.

— Подойди сюда! — позвал Ашир.

Давид приблизился, держа банку мясных консервов и нож: была его очередь готовить.

Ашир протянул ему крохотную капсулу-наушник:

— Слушай.

В капсуле потрескивало, шуршало, попискивало, бормотали странные голоса. И вдруг возникли звуки, похожие одновременно и на шум моря, и на шелест листвы, и на одинокий плач ветра в барханах, и на быстрый бессвязный шепот, словно молился кто-то, задыхаясь и торопясь, ибо истекало отпущенное ему время. Это была мелодия тревоги и зова, безнадежной тоски и просветленной надежды, мелодия страха и радости. Она, удалившись, затихла, и снова в наушнике забормотали маленькие деревянные язычки.

— Что это? — спросил Давид, нервно сжимая консервную банку.

— Музыка сфер, — ответил Ашир, извлекая из уха капсулу. — Музыка сфер — вот что это.

Весело светило весеннее солнце Каракумов. Ящерка лазала по коленчатым деревянистым кустам кандыма, прыгала с ветки на ветку, как воробей. За ней внимательно следил богомол-эмпуза, и зеркальце на его лбу сверкало, как капелька воды. Вспархивал удод, похожий на большую желто-черную бабочку-махаона, присаживался, суетливо тыкал кривым клювом в землю, глухо, как из-под земли, тутукал, нервно поигрывал раздвоенным хохолком, то раскрывая его, то складывая. Надсадно и стремительно, в темпе проносящихся пожарных машин, гудели в воздухе жуки-бронзовки; суслики свистели у своих нор, как милиционеры на городских перекрестках. Саксаульник напоминал издали застывшие голубоватые клубы дыма, его желтые цветки казались частыми искорками веселого скрытого дымом пламени.

— Что это? — настойчиво повторил Давид.

— Тюльпан поет, — сказал Ашир.

— Сам собой? — Давид выпустил, наконец, банку, и она, упав рядом с ножом на землю, откатилась на несколько шагов.

— Не знаю. Может быть, он — направленная параболическая антенна.

— Значит, мы слышали голос солнца?

— Посмотри, куда направлен параболоид цветка! На эту точку небесной сферы проецируется не солнце, а Альфа Эридана.

— И ты думаешь… — Давид умолк, выжидательно глядя на Ашира.

Тот пожал плечами.

— Ладно, — решился Давид, — тогда и я скажу кое-что. Ты ночью ничего не слышал?

— А что я должен был услышать?.. Жаба нежно свистела. Кричал сыч. Звонил в колокольчик сверчок. Еще что?

— Ну, что-нибудь не совсем обычное.

— Вроде бы нет, а ты?

— В Капище ночью плакали.

— Слуховая галлюцинация?

— Вроде бы нет, — сказал Давид нерешительно. — Отчетливо так было слышно. А ну, пойдем-ка…

Возле входа в зиккурат он ткнул пальцем:

— Смотри!

На влажном песке четко отпечаталась детская ступня — маленькая круглая пяточка, круглые выбоинки пальцев. Цепочка следов вела из пещеры в заросли эремурусов, и оба они невольно посмотрели туда, будто ожидали увидеть заплутавшего ребенка. Потом переглянулись.

— Прямо шарады какие-то, — досадливо сказал Давид. — Ну откуда здесь ребенку взяться, скажи на милость? Почему у него только четыре пальца, а не пять? Почему в тюльпане музыка играет, как в «Спидоле»?

— Погоди, погоди, — встрепенулся Ашир. — Четыре пальца, говоришь?

Он быстро присел, рассмотрел следы, выпрямился и негромко рассмеялся:

— Да это же след дикобраза. Ди-ко-бра-за!

И он снисходительно потрепал Давида по плечу.

— Ладно, брось! — Давид был явно смущен таким поворотом «шарады». — Какой дикобраз, если дитя плакало?!

Тьма была непроницаемой, какой-то первозданной, изначальной. И в этой кромешной тьме плакал ребенок. Совсем маленький и совсем беспомощный. Его оставили — и ушли. Пусть его плачет! Пусть детские пальчики хватают пустоту. Но что-то неуловимое, способное быть и добрым, и жестоким находилось рядом, осторожным дуновением-ощупыванием изредка касалось лица, шеи, рук.