На суше и на море - 1981

Один из этих «синеязыких», по кличке Чау Восьмой, завезенный из Китая в 1895 г., заняв на выставке собак призовое место, был затем продан за две тысячи марок и стал, по слухам, родоначальником многих поколений европейских и американских чау. Эти собаки постепенно становились все «благороднее», все более «голубых» кровей. Однако китайские имена им дают охотно и по сегодняшний день, например Ай-чинг («любящее сердце»), Куан-ин («богиня»), Май-май («младшая сестра»), By-тип («бабочка»), Шипп-пэ («певунья»). Подобные клички производят значительно большее впечатление, чем просто Жучка или Пират…

Когда я у одних моих знакомых фотографировал чау-чау, то явственно ощущал, как неприятно пробирает меня ледяной сквозняк неотапливаемого вестибюля. Даже сквозь подошвы ботинок проникал омерзительный холод, исходящий от каменных плит, покрывающих пол. Какой густой и теплой должна быть шкура такой «съедобной собаки», я понял только тогда, когда Хиен-тцу («многоуважаемый господин») и Кум-сум («золотое сердце») преспокойно разлеглись спать на этом каменном полу (см. заставку).

Они и на самом деле очень приятные, степенные и представительные собаки, эти чау-чау. В Европе они нашли своих ценителей, и действительно представляют благодаря своей оригинальности большую ценность.

Елена Чупеева ЭНЦИКЛОПЕДИСТ И ПУТЕШЕСТВЕННИК

Заставка В. Родина

Зима 1793 г. была на исходе. Стояла сильная оттепель, и лошади с трудом тащили громоздкие сани, в которых сидел Паллас. Его путь пролег от Москвы через Царицын в Крым. Первопрестольная давно скрылась за окоемом. Предстояло переправиться через Клязьму по льду, но оттепель сделала свое дело: на льду тускло отсвечивали линзы воды. Здоровенный ямщик в обтерханном тулупе резко остановил коней, повернул к задумавшемуся Палласу лицо, по самые глаза заросшее рыжей бородой.

— Что делать-то, ваша милость?

Паллас остро глянул на него, на реку, и в голубых глазах мелькнула усмешка.

— Ничего, — спокойно сказал Паллас. — Я покажу дорогу.

— Опасно, ваша милость… Может, до ночи обождешь? Покрепчает мороз.

— Ждать некогда.

Паллас тяжело вылез из саней — прожитые годы ощутимо давили на плечи — и уверенно ступил на лед.

До середины Клязьмы все шло хорошо. Кося глазом на разводья, кони послушно шли за поводырем. И вдруг зловещий треск, лед прогнулся и лопнул. Паллас чуть не по шею провалился в полынью. Хорошо, что не выпустил узду! Кони вскинули головы, испуганно шарахнулись в сторону и выволокли Палласа на лед.

— Ох-ти, барин! Да как же это?!

Ямщик прыгнул с облучка, ухватил академика за ворот мокрой шубы.

Чувствуя, как озноб сотрясает тело, Паллас лежал под кое-как отжатой шубой. Сорок верст бежали кони во весь дух до ближайшего села. Паллас клял себя за оплошку. Объехать десятки губерний России и тут, на обжитой Русской равнине, недалече от Москвы, провалиться под лед. А ведь в новых краях опасности были не в пример грознее. Ан, обходилось… В памяти ожили мрачные чащобы вогульских лесов, дикие, безлюдные горы Алтая, гнилые болота: Все было! Странствия в камышово-осоковых низовьях Явка» изнуряющая летняя жара в степях Прикаспия, солончаки. Горы и леса Забайкалья, расслабляющий воздух Закаменной Даурии — такой легкий и «весьма летом упругий», а на самом деле источник хворобы, которая свалила почти всех спутников. Все прошел ты, Петр Симон сын Палласа, нигде не оступился.

Может, так, а может, иначе думал российский академик после купания в ледяной Клязьме. Что знаем мы о нем? В. Н. Маракуев, автор конца XIX в., писал: «Частная жизнь Палласа почти неизвестна, так как все внимание его современников сосредоточивалось на его учености». Но вот свидетельство русского путешественника В. Измайлова: «Выражение его лица приятное, но наружность не представляет ничего особенного. Он имеет лицо умное, выражение кроткое, и при первом взгляде можно видеть, что зло никогда не приближалось к его сердцу. Речь его проста и занимательна. Характер ровный и веселый. В разговоре он не переходит быстро от одного предмета к другому. В произведениях его виден ученый, в разговоре же виден человек и хороший философ… Он отличается необыкновенной скромностью и мало заботится о еврей славе, не привязан к блеску.

Он думает, что всеобщее усовершенствование ума, царство добродетели не могут никогда быть на земле. Наука же должна быть собственностью некоторых избранных умов, другие же должны довольствоваться лишь легкою корою истины… Сама истина должна бы оставаться только между нами, академиками.

Признаюсь, что такая гордая мысль в самом негордом человеке едва может быть в моих глазах оправдана даже чувством негодования, которое возбуждала в Палласе кровавая эпоха нашего времени)».

Чем же дорог нам, людям двадцатого века, академик Паллас?