На суше и на море - 1988

— Пиши! — резко и повелительно бросает хан прислужнику. Прислужник старательно выводит причудливые восточные письмена: «Дабы излечить опухоль Фет Али-хана, я, профессор Императорской Академии наук, Гмелин, предлагаю…» Перечислив все необходимое, что следует делать, чтобы спала опухоль, путешественник умолкает.

Хан милостиво кивает ему на прощание.

Поклоны, поклоны, поклоны… Они сопровождают ученого до самых дверей. Точно большие маятники, качаются головы немых вежливых приближенных.

«Болванчики!» — думает Гмелин.

В детстве мать подарила ему на рождество шкатулку, и точно так же, окончив коротенький менуэт, кланялись серебряные танцоры-болванчики. Однако не слишком ли он шутит? Наверное, во время этой тягостной аудиенции он тоже немного походил на одного из таких «болванчиков».

«Дон… дин… дон…» — высоко на башне бьют ханские часы. Четыре часа. Визит окончен.

Словно тяжелые арбы, медленно потянулись дербентские дни. Вечерами при свете свечи Гмелин обстоятельно записывает дневные наблюдения: «Сегодня обследовал Дербент. Около города на высокой стене находится укрепленный замок. Это резиденция хана. Весь город окружен каменной стеной. Вследствие отсутствия гавани и подхода судов торговля в Дербенте развита слабо…»

«Замок дербентский, — писал далее ученый, — есть собственно большая цитадель, поблизости которой на находящихся там возвышениях есть еще и другие, а особливо к приморской стороне, меньше, видом различные. В нее ходят через большие, железными листами крепко обитые ворота, против коих находится узкая, по горе построенная улица, ведущая к ханским покоям, а по левую руку примечается вход в ханский двор, который весьма пространен, видом четвероуголен и обнесен крепкими каменными стенами… Подле замка к городской стороне под горою стоят еще некоторые строения и с сводами сделанные башни, в коих порох и артиллерийские материалы сохраняются».

Заинтересовал путешественника и дербентский водопровод: прямо в скалах вырублены искусные канальцы, несущие неизвестно откуда воду в подземные каменные водохранилища.

Совершенно случайно Гмелин обнаружил в огороде новое для ботаники растение — нохотту, похожую на горох, и в подробностях описал ее. Описал также впервые увиденные им лох-дерево и макообразную огородную культуру — чернушку. И указал на то, что здешние места представляют собой «вожделенное место для ботаника».

Говоря о бедствиях и нищете дербентцев, ученый заключает: «…весь Дербент желает, чтобы возвратились те счастливые времена, в которые Ширван был под скипетром Российским».

За окном слышен разговор казаков:

— Вась, — просит кто-то, — а Вась, расскажи, как ты за персиянкой-то…

— Отстань, — ворчит Вася.

— Вась, а Вась, расскажи ужо в последний…

— Ладно, — соглашается наконец Вася. — Значит, у ручья я ее впервой встретил. Ну, скажу вам, братцы, цветок! Брови дугой… А глаза!

Васька на миг умолкает.

— Вот и повадился я к ручью-то ходить. Стою, любуюсь… А она кувшин на голову поставит и идет. И как идет, братцы! Качается словно тростиночка на ветру.

— Вась, — встревает кто-то. — А она что?

— Что она… Она тоже нет-нет да и остановится да оглянется. Неделю целую, почитай, я к ручью ходил. А тут как-то пришел — нету моей персияночки. Туды-сюды. Куда моя ягодка подевалась? А из-за пригорка — ба-бах! Чуть на тот свет не отправили…

— Вась, а может, то не персиянка, а татарка?

— Сам ты татарин, — взрывается Васька. — Я татар с первого раза узнать могу. Наперво у них лицо круглое, и глаза косят.

«Наперво лицо круглое, и глаза косят», — непроизвольно записывает Гмелин. И тут же, опомнившись, размашисто перечеркивает написанное. Прочитают в академии такое — за животы возьмутся. И, стараясь не слушать более разговор казаков, пишет далее строго и обстоятельно: «Населения в Дербенте четыре тысячи. Сиречь среди них народы разные, как-то: татары, армяне, персы. Подле города они разводят траву. Из травы сей готовят краску, именуемую хной. Оной хной персы красят бороды. Отчего здесь у всех бороды красные… Хлеба здесь сеют весьма мало, которого и для самой необходимости недостаточно. Для того здесь мука с превеликим барышом продается, и охотно покупают куль по семи и Десяти рублей, часто и того дороже… А животных водится очень много: зайцев, кабанов, диких коз, лисиц, медведей и волков».

Голоса на улице смолкают. Мягко ступая, кто-то входит в дом. Гмелин отрывается от дневника, поднимает глаза и видит в дверях красного, лукаво ухмыляющегося перса.

— Наш хан и повелитель… — гортанно произносит перс и выуживает из халата мешок. Молча, с поклонами кладет на стол.

Гмелин не спеша считает деньги. Сто рублей мелкой персидской монетой. Если бы ученый имел право, он непременно сказал бы: «Ваш хан просто дурень». Разве может он, член Императорской Академии, начальник большой экспедиции, принять ханскую подачку?

Прикусив губу, Гмелин возвращает деньги: «Конечно, владыка обидится. Но аллах с ним! В конце концов я ведь не какой-то заезжий медик. Я прежде всего — представитель великой державы Российской».