На своей земле

— Груня! — тревожно позвала Настя, толкнув локтем сестру. Груня молчала. — Ты что, спишь? — затрясла ее Настя. — Ну, полно притворяться, ведь не спишь, знаю, Груня… Грунюшка!

Дверь открылась, захлопала о стенку, в сарай ворвался студеный ветер.

— Да Грунька же!

Груня притворялась: ей хотелось попугать сестру.

— И трусиха же ты, — удивленно протянула она, — в кого только уродилась. Вот как помню тебя, всегда ты боялась.

— Тише… — толкнула ее Настя.

Обе прислушались. Ветер выл на разные голоса, остервенело и зло бросался на стены сарая. В открытую дверь тускло виднелся двор с темными очертаниями хлева, голой качающейся рябиной.

— И почему так нехорошо, когда ветер ночью? — прошептала Настя и вздрогнула.

— Всегда нехорошо, когда ветер, — ответила Груня. Но ее голос прозвучал беспечно, ей нравилось лежать на охапке душистого сена и слушать, как во дворе тоскует ветер. А Насте было не по себе, и она все теснее и теснее прижималась к сестре. Смешно подумать: ей уже двадцать четыре года, а она по-прежнему, как и в детстве, боится темноты. Когда она была еще девчонкой, в избе до тех пор не гасили свет, пока она не уснет, а если, случалось, погасят, так Настя не давала покоя Груньке — все время дергала ее за руку и тревожно спрашивала: «Не спишь?» И теперь, как только темнело, Настя даже в сени одна боялась выходить. Вот поэтому она и сейчас с Груней. Полинка наотрез отказалась идти с ней, она громогласно заявила, что одна поймает ворюгу.

За стеной что-то зашуршало, послышался приглушенный голос. Настя вцепилась в Грунькину руку. Груня потянулась за лопатой, крепко сжала черенок. Но никто не появился.

— Только пугаешь.

— Стра-а-шно… — протянула Настя.

Помолчали, слушая вой метели.

— А что, Настя, нравится тебе Субботкин?

— Это тебе он нравится.

— С чего ты взяла?

— А чего ж спрашиваешь?

— Да потому, что чудной он какой-то. Усища себе отрастил…

— Ну и что ж! Все равно хороший он, и глаза такие ласковые… Вот бы тебе за него замуж.

— Ой, дура! — воскликнула Грунька и засмеялась каким-то журчащим смехом.

— Тише…

«У-у-у!» провыл ветер, хлопая дверью.

— А у нас в Ярославской таких метелей нет, — помолчав, сказала Настя.

— Ну и что?

— Так… Мама все вспоминает наш дом. Мне так все равно, где жить, тут даже интересней: как-то все в новинку. Вот другой раз я думаю: пройдет год, снимем мы урожай, избу-читальню к тому времени отстроим, Кузьма Иваныч говорил, электричество у нас будет.

— Ну и что?

— Так… хорошо.

— ЗИС надо покупать, — прижимаясь щекой к Настиному плечу, мечтательно сказала Груня, — сядем мы и поедем в райцентр в дом культуры, час туда, час обратно… А там спектакль посмотрим, в настоящее кино сходим…

И обе замолчали, мечтая о том времени, когда у них в колхозе будет своя машина.

— А что Кузьма Иваныч не женится? — неожиданно спросила Настя. Она, видно, пошла в отца — ей хотелось непременно всех переженить.

— Если только на тебе женится он, а так-то на ком больше? — насмешливо сказала Грунька. — А на тебя, я смотрю, он заглядывается.

— Не на меня, глупенькая, а на Марию нашу смотрит. Как увидит, так и засияет, ровно новенький двугривенный.

— Зато Мария на него не смотрит…

— А жалко мне ее, — вздохнула Настя, — и чего ждет? Разве дождешься теперь? Все, кто жив остался, вернулись, а о нем до сих пор ни словечка.

— А вот это и хорошо, что ждет его да верит, что вернется; значит, настоящая любовь до гробовой доски. Если уж я кого полюблю, так только так… А что, верно, Кузьма Иваныч интересуется Марией?

— Еще как! Пришла я к ним в дом беседовать по конституции, собрались там Марфа Клинова, матка Кузьмы Иваныча и Лапушкина, в общем, вся моя трехдворка, и Кузьма Иваныч тут был…

— Так вот при всех и спрашивал?

— Ну да, при всех, что он, дурак, что ли? Это уж потом, когда я беседу кончила и попросила его, чтобы он меня домой проводил. Он и пошел. Сначала все спрашивал о звене, читаю ли я книжки по агротехнике, а уж потом про Марию спросил.

— Чего ж он спросил? — пошевелилась Груня.

— Ну, так, вообще… Тут словами не передашь, тут надо было слышать его голос, — слова обыкновенные, а звук такой, что сразу видно.

— Что видно?

— Ну, я сразу поняла… что он любит ее.

— Ну и дура после этого. Он или никого не любит или Дуняшу Сидорову любит. Сама Дуняшка мне говорила, как Кузьма Иваныч даже про газеты ей говорил: не иначе, как до своего уровня хочет довести, а как доведет, так и женится.

Они еще долго говорили, прижавшись друг к другу. Метель не утихала, дверь хлопала чаще, но встать и закрыть ее было неохота, боялись, что собранное тепло уйдет и станет совсем холодно. У них были с собой часы, ручные со светящимися стрелками; Груня несколько раз уже поглядывала на них и, наконец, поднялась.

— Все!