На своей земле

— Мы должны вместе их прикончить. Все дело в том, что я не сумел убедить тебя, — подумав, ответил Кузьма. — А ты в себе не разобрался. Получилось нехорошо, Степан Парамонович, что у нас из-за огородов произошел раздор. Я неправ в том, что перегнул, но ведь хотел-то я хорошего, а ты неправ в том, что свое личное поставил выше нашего общественного, государственного дела. Такую войну пережили, победителями вышли, а в мелочах разошлись…

Из горницы вышла Елизавета. Она давно прислушивалась к разговору. Теперь она встала, опираясь спиной о косяк, скрестив на груди руки. Каким тяжелым взглядом она смотрела на Кузьму! И принесла же его нелегкая…

— Когда меня избрали председателем, — продолжал Кузьма, — я мысленно тебя своим начальником штаба назначил. Вот, думаю, есть у меня Щекотов, хороший землероб, умелый. Он и покажет, он и научит, как надо работать. А получилось, что стали не понимать друг друга, повздорили… Неправильно все это, Степан Парамонович…

Щекотов молча курил. Он не привык к тому, чтобы его в чем-то упрекали, он знал: его слово всегда считалось верным, и все, что бы он ни делал, было тоже верно, и весь его взгляд на жизнь был раз и навсегда установлен и неопровержим. Скажем, есть общественные земли, — тут уж райцентр может вмешиваться и даже взгреть, если на них уродится плохой урожай; и есть маленький клочок земли, своей землицы, к которому никто не касается, на котором сам себе хозяин, и хочешь сей на нем картошину, хочешь капусту, и никому нет дела и никто не укажет: «А почему ты, скажем, не посадил репу или редьку?» И так все время велось. А вот теперь, с приходом Кузьмы, как-то пошло иначе, и то, что казалось нерушимым, крепким, — сломалось. И, странное дело, выходит, что он еще и неправ. Степан Парамонович зло усмехнулся.

— Вот ты сказал, что я огороды выше колхозного дела поставил, так ведь если б неверно ставил, то товарищ-то Емельянов не указал бы тебе?

— Есть устав, Степан Парамонович, и его никто не имеет права нарушать, по закону тебе положено полгектара земли на огород, и ты можешь его обрабатывать. Я нарушил этот закон, боялся, что огороды могут помешать нам сделать колхоз передовым. Тягла у нас мало, земля — целина, обязательство высокое… Вот… Но я был неправ. Я не должен был сам решать этот вопрос. Это дело народа. И ты знаешь, как поступил народ. Все, кроме тебя и Клинова, решили не заниматься огородами до тех пор, пока не будет выполнен колхозный сев. Помогло государство, помог райком партии, и, как видишь, всё успели сделать: и поднять общественную землю, и обработать огороды.

Степан Парамонович тяжело поднялся из-за стола, прошел по комнате, остановился перед Кузьмой.

— Ну что ж, докладай, чего ты от меня хочешь? А я, так уж и быть, свои условия скажу. Понятно, нет?

— У меня одно условие: завтра выходи на работу.

— От работы мы никогда не отказывались, сложа руки не привыкли сидеть. Но если пойду, то, допрежь всего, чтоб этого… штрафу, — голос Степана Парамоновича дрогнул, — не было! Непривычный я к этому человек. Понятно, нет?

Кузьма вздохнул.

— Я не вправе отменить штраф. При этом ведь ты сам виноват, Степан Парамонович. Дисциплина должна быть нерушимой. Поработаешь, оправдаешь себя, исправим это дело…

— Ну что ж, — Щекотов глядел на Кузьму, и борода у него ползла вправо от косой усмешки. — Выходит, что ты и здесь прав.

28

Еще с вечера тяжелые серые тучи затянули небо. Собирался дождь. Его ждали давно, но наступило утро, а тучи все шли, шли на юг, проходили мимо колхозных полей. Степан Парамонович, встав чуть свет, начал укладываться, все увязал, сложил вещи и посуду в сундук, и когда Елизавета встала, на полках стояли только миска, дорожный чайник да две чашки.

— Ты что, ошалел, что ли? — набросилась на него Елизавета, но Степан Парамонович поглядел на нее таким тяжелым взглядом, что она тут же замолчала и, уткнув лицо в подол слинялого платья, тоненько заголосила. Степан Парамонович зыкнул на нее и стал увязывать железную кровать.

— Что ж, это выходит все бросать… огород-то? — плача, спросила Елизавета.

И опять ничего не ответил Степан Парамонович. Она знала его тяжелый характер. Если уж он что задумал, ничто не своротит его с дороги. Упрям не в меру. А потом, может, и раскаиваться будет. Было так с сыном Григорием. Захотел Григорий учиться на агронома, а Степан Парамонович воспрепятствовал. Желательно было ему, чтобы сын жил возле него. А Гриша ушел. И целых три года, пока учился, ни разу отец ему не ответил на письма, в короткие наезды сына был с ним неразговорчив, хмур. А когда началась война и погиб Григорий, долго страдал. Может, и тут так же будет.