На той стороне

Завидовали бабы бедной Кате. Прошлое горе её стёрлось в их памяти, заросло быльём. Что с неё взять? Не в себе человек! А у них – вот она, рана, кровоточит, сочится болью. Упрекали Катю за надсадный вой. «Беду накликает» – говорили.

Ребёночком, под чёрным платом, вынянчит какая баба после похоронки своё горе, выпестует тоску неуёмную, чуть забудется в тяжком труде, а Катя – вот она!

Утром ещё ничего, как-нибудь, а как ночь подходит, осиротелой волчицей с пустыми сосцами по селу бродит, ищет, где больнее. Найдёт, поднимет вверх голову, как делают незрячие люди, и выть начинает. Ледяной варежкой по сердцу проводит, не даёт ране зажиться.

Но сельчане её не трогали, собак не спускали. Крутили у виска пальцем, – сбесилась баба!

Так и прозвали её – Катя Бешеная, хотя она была безобидней придорожной полыни. Я помню её такие же пыльные серые волосы и ищущий потерянный взгляд. Но это было уже потом, после войны, когда Катя перестала ходить в колхоз, и выть ей почему-то теперь уже совсем расхотелось.

Питалась она тем, что приносили ей сердобольные бабы, а что они могли принести, если повсеместный голод животы стягивал похлеще любого ремня.

Летом ещё ничего, травку пожевать можно, а зимой – беда. Никто не знает, как она жила зиму. И выживала.

Истопит кое-каким сором свою большую русскую печь и заползает туда на ночь спать-отогреваться, от мороза прятаться.

Так и жила.

В нашем степном селе дрова были большой редкостью, топили навозом да кизяками, а кто жил побогаче – торфом. Вот из-за этого торфа и погибла бедная Катя.

Наверное, помня о лютых морозах прошедшей зимы, она в это лето стала потихонечку сносить в дом всё, что попадало под ноги и могло гореть – дощечку, чурочку, забытый у дома кусок кизяка.

Тогда, как раз возле райисполкомовской котельной свалили машину торфа, и сторож Анурез, потерявший право после очередной отсидки проживать в городе и кантовавшийся какое-то время у нас в Бондарях, охранял это народное добро, по совместительству исполняя обязанности истопника.

За что его прозвали Ануразем, я не знаю, но он велел нам, мальчишкам, звать его Митяем.

Мы часто собирались у него в маленькой котельной поиграть в очко, покурить, а если повезёт, то и выпить. Времена были хоть и трудные, но простые.

Шёл конец пятидесятых, война уже давно ушла в прошлое, а у Кати с того прошлого так и осталась привычка бродитъ ночами по селу, но уже в глубоком отрешённом молчании.

Вот и присела бедная Катя по малой нужде возле чернеющего в ночи бурта торфа. Бдивший в это время Анурез, заподозрив в ней расхитителя казённого имущества, решил проучить припозднившегося гостя подвернувшейся под руку доской. Ну и ударил Катю по голове как умел, с оттяжкой.

Наверное, рука была у Ануреза тяжёлой, потому что больная женщина так и не поднялась с корточек. Хоронил её сельсовет, как безродную. Присыпали землицей и разошлись. Так что не осталось ни креста, ни холмика над горюшей бондарской…

А тогда, во время войны, она ещё была вполне нормальной женщиной, и только в особо ненастные ночи, или по случаю очередной похоронки с фронта, у неё случались приступы вселенского плача и скорби, то ли по своей горемычной жизни, то ли по убиенным и насильственно сжитым со света, то ли просто от лунных аномалий. Об этом она не говорила.

Мои видения, не знаю как, но были связаны с её жутковатым плачем у нас на задворках.

Этот плач будоражил сознание, и мать не в шутку встревожилась за моё здоровье.

Детский врач никаких отклонений в моей психике не заметил и посоветовал три раза в день поить меня отваром глухой крапивы.

Но долго противный густой чёрный отвар мне пить не пришлось, видения исчезли сами по себе, когда к нам в дом поселился на зиму странного образа волшебник, или колдун. Не знаю, как его правильней назвать. Мне он приказал называть его дедушкой.

Старик поселился у нас ниоткуда. Пришёл, попросился ночевать и остался.

В ту годину он спас нашу семью от голода. Отцу тогда снова пришлось браться за топор, чтобы прокормить нашу ораву – семь человек, и все стучат ложками. А работы для топора не находилось. Обескровило село. Нужда душила каждый дом.

Пути Бога извилисты, но дорога его пряма. Чтобы понять это, надо прожить долгую жизнь, и я вернусь снова туда, к истокам своей семьи.

6

В те времена, отмечая заслуги своих передовиков в каком-нибудь деле, власть на поощрения счастливчиков не скупилась.

За отвагу, проявленную на пожаре, отец получил денежное вознаграждение, и был очень доволен этим.

Ну, как же! Выпили-закусили с напарником-деверем, далеко не распространяясь о причине пожара.

Моей матери с этой премии платье крепдешиновое в подарок принёс. Дорогое платье, в которое наряжаются только по большим праздникам.

Долго лежало платье в сундуке, и только после войны его пришлось обменять на два ведра семенной картошки: по весне сажать нечего было, зима в тот год стояла убористая, всё подъела.

Что ни говори, а жизнью правит случай.