На той стороне

– Сто-ять! – подскочил он вплотную к вновь прибывшему. – На ремни тебя буду резать, кулацкая морда! Я мешками кровь проливал за народ! Душил вас, кровососов. Сто-ять, когда с тобой говорит голос революции!

На голове этого комкора красовался во всю плешину кручёной бечевой багрово-белый рубец – то ли операционный шрам, а то ли, в самом деле, незавершённый сабельный удар классового противника.

Неизвестно, что хранилось в его початом черепе, в той коробке, где воспалённые извилины набухали тяжёлым бредом, но тон был зловещим.

Комиссар продразвёрстки от короткого удара в подбородок плотницким кулаком оторвал босые ноги от пола и, запрокинувшись навзничь, упал плашмя на щелястые половицы.

Другой, стоявший рядом, больной присел и, пятясь задом, уполз под свою кровать, выглядывая оттуда красными, выпученными, как у рака, глазами.

Бросившись к двери, отец рванул её на себя, но в руках осталась только ржавая скоба ручки.

Замки в таких лечебницах открывались снаружи, да и то замысловатыми защёлками, над которыми и нормальный человек поломает голову, чтобы открыть.

На шум в палату вошёл всё тот же санитар с лошадиной мордой, а за ним, из-за спины выглядывала молоденькая практикантка, встречавшая его у порога приёмного отделения. В руках она держала маленький, блестящий баульчик из никелированной стали и длинную смирительную рубашку, рукава которой свисали до самого пола.

– Больной, – вкрадчиво обращаясь к новенькому, сказал мордоворот, – вас обижают?

– Ах, мать-перемать! – не обращая внимание на молоденькую медработницу, вскричал тот. – Какой я больной? У меня шарики не раскатались! Зовите главврача! Пусть она решает – больной я или нет. В зверинец засунули, сволочи!

– Ну, зачем же так ругаться? – смиренно произнесла лошадиная морда. Отцу даже показалось, что санитар на его стороне. – Сейчас придёт Агния Моисеевна и во всём разберётся. Оленька, сходи за главврачом! – не спуская глаз с возмущённого пациента, обратился он к девушке. – А рубашку дай сюда, я её подержу.

Через минуту вошла в палату Агния Моисеевна Сарницкая. Проколола глазами вновь прибывшего и сделала какой-то знак санитару.

– Оп-па! – санитар вскинул руки, и отец, не понимая сам, как это случилось, нырнул головой в белый саван.

Мгновенно руки его оказались скрученными за спиной. Извиваясь всем телом, матерясь по-чёрному, он хотел выпутаться из поглотившего его балахона, но тут же свалился на железную сетку кровати.

Стальным захватом санитар перехватил его ноги, и отец, колотясь головой о сетку, изрыгал из себя всё, чему научился когда-то в плотницкой артели. Отчаяние поглотило его, как поглощает грязная вода в своём водовороте ничтожную соринку.

– Два стандарта инсулина идиоту! – коротко бросила знаменитая выпрямительница мозгов и, повернувшись, вышла из палаты, потеряв всякий интерес к пациенту из областной глубинки, так неожиданно и нечаянно попавшему в этот скорбный для всякого человека дом.

Инсулиновый шок подобен оглушительному удару резиновой дубинкой по затылку. Резкий, но мягкий толчок опрокинул его в звёздные сумерки, ломая суставы. От боли в каждом мускуле он потерял сознание. Для него перестало существовать время и место нахождения в реальном мире.

Полный ступор. Конец всему.

5

– Числитель – это что? – услышал он у самого своего уха. Перед ним на коленях стоял тот, который уполз под кровать во время столкновения отца с «комиссаром». – Знаменатель – это как? – всё твердил любознательный. Он был ещё почти ребёнок с круглой, как шар, головой на стебельковой шее.

Почему-то сразу припомнилась картофельная ботва, проросшая в тёмном погребе – на водянистом белом ростке такие же водянистые круглые зародыши картофеля. Паренёк, наверное, сломал себе голову, изучая этимологию математических терминов.

Действительно – что такое числитель, если копнуть поглубже, и почему он называется так, а не иначе? То же и знаменатель? Что он знаменует? Какой переворот в числе он несёт? Знамя…, знаменатель… Знамение.

Отец дёрнул головой и застонал от плеснувшейся в голове жидкости.

Где? Что? Когда? Много вчера, наверное, перебрал – ничего не помнит.

Но вид недозревшей картофелины обрушил его: «Господи! Сумасшедший дом!»

Смирительной рубашки на нём уже не было.

Отец с тяжёлым стоном опустил босые ноги на пол. На нём были больничные с болтающимися не завязанными тесёмками кальсоны и широкая, с большим вырезом на груди из белой хлопчатобумажной байки рубаха с подожжённым понизу подолом. То ли химикаты подол изъели, то ли в жарочном шкафу так прихватило.

Для сопротивления уже не было никаких сил, ни желания. Тюремная камера ему бы показалась теперь слаще рая. Здесь в зарешеченном окне качалась ветка, и от этого её мерного качания становилось ещё горше и беспросветнее.

Рослый мужик, который вчера просил табачку, теперь сидел у этого оконца и что-то беспрестанно шептал.

Фронтовая контузия от разорвавшейся рядом мины полтора десятка лет назад так его тряхнула, что весь порядок мыслей вдруг рассыпался, как оборванный жемчуг бус, раскатился, и ему уже не собрать их в одну нитку.