На той стороне

В комитете госбезопасности на Лубянке уже пошли анекдоты о тамбовском почине радистов. Пришла шифрограмма – пустить «телегу» по обочине, свернув с магистральной дороги в тупик, – какая провокация? Какая политическая диверсия? Вы что, с ума там посходили? У мужика алкогольный психоз! Белая горячка! А вы ему шьёте политическую диверсию. Вам что, мягкие стулья надоели? Лечить мужика надо. Гуманизм проявлять. Он же наш, советский человек! Пусть в доме для душевнобольных его обследуют, заключение положительное напишут. Мол, так и так, шизофрения на почве невоздержанного употребления спиртных напитков. И – всё! Закрывайте тему!

Тему закрыли.

Машина со спецсигналом «уйди-уйди» увезла политического диверсанта, а по заключению специалистов госбезопасности, алкоголика с параноидальным развитием личности, в областную психбольницу для окончательного решения и излечения от приобретённого недуга.

Когда за отцом приехала карета «уйди-уйди», дежурный по РОВД кинулся поздравлять узника:

– Повезло тебе, Макаров! Статья к тебе не подошла. Вот машину за тобой подогнали из райбольницы. Говорят, лечить тебя будут от нервов. Садись-садись, не боись! Свобода, она и есть свобода! Тебе комитетчики санаторий посулили за остроумное решение вопроса свободы слова. Не попомни зла, Макаров!

Тронулась машина, метельно закружилась бондарская пыль из-под колёс. Пока суть да дело, – зима кончилась. Солнце по-летнему припекает.

Крутит отец головой по сторонам – не поймёт в чём дело. Рядом санитар сидит, не наш, бондарский, а со стороны. Грудь под белым бязевым халатом, как парус на ветру, на лице багровые желваки играют, смотрит – не сморгнёт: сиди, дорогой товарищ, не дёргайся!

Отец, было, привстал посмотреть в окно: по какой дороге и куда его увозят…

Широкая ладонь, тяжёлая, как кирпич, упавший с крыши, припечатала его к сиденью:

– Тихо, мужик! Замри! А то лбом стекло вышибешь, за тебя отвечать придётся!

Всё пережитое навалилось таким грузом, что каждая выбоина острой болью отдавалась в затылке, словно он, действительно, колотился головой о стальную обшивку кузова.

Один взгляд на сопровождающего отбивал всякую охоту к разговору. Вжавшись в угол, как пойманный в клетку зверёк, отец в ожидании любой своей участи молча уставился в пол, тупо рассматривая рифлёный резиновый коврик, по которому, отзываясь на толчки и повороты, елозили брезентовые носилки на гнутых алюминиевых ножках, толкаясь в огромные, из толстой кожи сорок последнего размера ботинки медбрата.

Тому, наверное, надоела эта собачья привязанность казённого инвентаря, и он носком ботинка отшвырнул от себя носилки, но они снова, с той же преданностью, настойчиво толкались в его ноги.

Стараясь чем-то услужить верзиле, отец покорно нагнулся, чтобы задвинуть носилки в угол, под сиденье, на котором он сидел, но удар снизу в печень опрокинул отца обратно на своё место.

Хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыбина, оскорблённый до предела, он снова хотел вскочить с лавки, теперь уже для того, чтобы въехать своему обидчику в его лошадиную морду, но паралич дыхания не дал ему этой возможности, словно он только что попал под провод высокого напряжения.

Обидчик даже и не посмотрел в его сторону, заранее зная, что его приём отшибает даже у буйного больного всякую возможность к возмущению.

Медбрат наверняка получал своё пропитание не напрасно.

Каждое дело боится своего мастера. Ценный был работник, таких поискать. Одним словом – санитар, который определяет ближайший путь к выздоровлению.

…Наверное, сработала защитная сила организма, перегруженная нервная система нового пациента всесокрушающей лечебницы перестала реагировать на внешнее воздействие – отец впал в забытьё, вернее, ушёл в мягкую податливую тину, которая на время оказалась для него спасительной. Реальный мир стал расползаться перед ним, как будто оборвались все связующие его, этот мир, скрепы. Иррациональность происходящего с отцом затушевала его сознание, и глубокий сон запеленал его мягкими пеленами.

Семидесятикилометровый путь до Тамбова, по современным меркам недолог, что-то около часа езды, но тогда все асфальтные дороги заканчивались только границей областного центра, и времени для душевной передышки было достаточно. Забытьё обернулось крепким милосердным сном.

– Больной, а, больной, пройдёмте в приёмный покой! – чистый женский голос родниковой свежести плеснул в лицо.

Дверь приёмного покоя широко распахнулась, и в проёме, габаритный, как платяной шкаф, потаённо усмехаясь, стоял всё тот же медбрат.

По-хозяйски загребая ладонью воздух, показал жестом, что идти надо именно к нему, а не куда-нибудь, он здесь главный, а эта пигалица – всего лишь обманка, бабочка-капустница, дуновение ветерка перед буреломным напором грозы.

Всё ещё сосущая под ложечкой боль подсказала опрометчивому пациенту, что проходить надо, конечно, эту страшную пасть, разверзнутую перед ним.

Осталось только глубоко вздохнуть и – будь что будет!