На той стороне

Просыпаюсь. В горнице тихо. Ходики на стене стрелками грозятся: «Ишь, сколько проспал, шельмец!»

Из открытого окна воробьиный базар слышен. Хорошо, как в детстве.

14

На этот раз на деревне я оказался первым парнем. Мои товарищи-ровесники все по сторонам разбрелись, разъехались.

Десять дней – как десять минут пролетело. Катаю девок не без интереса в берёзовую рощу за бугром. Без меня берёзки, которые мы сажали ещё в школе, вытянулись, белым телом светятся, как девчонки в бане. Хорошо! Лучше некуда!

Возвращаться на службу пора.

Отец загнал мотоцикл в сарай, накрыл старой мешковиной:

– Пущай стоит! Никуда не денется! Машина енная! Ох, и машина! Откуда ты только деньги взял на такую красавицу?

– Оттуда! – говорю отцу. Не стал его смущать, да и себя ронять, что мотоцикл моего дружка, которого скоро «повяжут». Охота похвалиться, что это мой, на гонорары купленный.

Отец качает головой:

– Не пойму что-то? Какие-такие гонорары, что и на костюм и на мотоцикл хватило?

На службу в далёкую Германию вернулся посытевший, загорелый. Правда, в санчасти знакомый сержант двенадцать уколов пенициллина вкатил. Так, на всякий случай. Мало ли, где был…

Служу. По третьему году служба лёгкая. Молодые солдаты в нарядах всю работу на себя берут, парятся: «Старичок! Сами такими ушлыми будем!»

Командир батареи за первое место в соцсоревновании на учениях в ленинскую комнату телевизор поставил. Для нас это новинка. Смотрим всё подряд. Передачи на немецком языке – что не понял, у товарища переспросишь. А он тоже ничего не понял.

Личное время – отдушина в горячем армейском распорядке дня. Сижу в ленинской комнате, подшиваю подворотничок из белого миткалёвого полотна. Готовлюсь к очередному наряду в караул: побрит, сапоги начищены, гимнастёрка полушерстяная в рубчик отглажена. Всё идёт по заведённому порядку, только вот нитки подводят. Нитки не наши, немецкого производства, рвутся на каждой строчке. Злюсь. Телевизор что-то бубнит на своём тарабарском языке. Смотрю – передача из Союза! Культура. Говорят о русском стиле, о народных умельцах.

Вдруг, ах, ёлки-зелёные! Вроде, как мой родитель сидит на приступочке крылечка. Дом весь в кружева обряжен. Не узнаю дом. Наш каменный, а этот кружевной, с балкончиками разными. На каждом балкончике витражи цветные. Труба в завитках железных – сверху шеломок с шишаком, похожим на ёлочную игрушку. Отец покуривает, смеётся, что-то говорит, а звук приглушён, только перевод немецкий идёт.

– Батяня! – кричу во весь голос.

Сержант прибежал.

– Ты чего, мудак, горло дерёшь?

– Да, вот, – говорю, – папаня мой в телевизоре о себе рассказывает.

– Врёшь, сволочь! – сержант посмотрел в экран. – Верно, передача о народном творчестве. А ты тут причём со своим папаней?

Я хлопаю его по рукам:

– Спорим на бутылку корна или шнапса, что это мой отец!

Сержант в сомнении отнял руку:

– Шнапсу ты мне и так поставишь с получки. Прошлый раз на мои пил.

– Да отец это! Во! – я щёлкаю ногтем по зубу. – Зуб отдаю!

– А зуб я тебе и так выбью, если соврал!

Сержант в сомнении почесал голову, посмотрел ещё раз в телевизор, но от наряда меня почему-то на этот раз освободил. Мало ли что бывает в жизни, может, взаправду отец.

Не успеваю вглядеться в дом, картина меняется. Показывают уже сибирского мужика-самоучку: на фанерном самолёте с мотором от тракторного пускача. Собирается через болото перелететь. Самолёт, правда, не поднялся, но шустро пробежал по зелёному лугу. Гуси в сторону от него шарахнулись. Мужик говорит – надысь летал, а теперь чегой-то заело.

После передачи про отца – художника и рукодельца – ребята надо мной стали подшучивать:

– Опять, писака, что-то сочиняешь!

От насмешек меня спасла газета «Советская Культура», где во всю страницу красовался мой батяня, а на заднем плане наш дом, но уже мне незнакомый. Под фотографией идёт статья, как этот красавец-дом в ажур одевался, какой художник мой отец, умелец народный, и как он в коллективизацию пострадал от вражеской пули, и как гранату бросал в окно на кулацком толковище, и ещё много чего.

Ну, насчёт много чего – не знаю, а гранату в окно приписал корреспондент – для читателей заманку. Мол, вот они какие русские мужики, и терем построят и дом взорвут.

Сам комбат распорядился в Красном уголке эту вырезку из газеты на Доску Почёта расклеить. За меня мой отец отличился, вроде он тоже к нашей батарее приписан стал. Тоже со мной вместе службу несёт, только в караул не ходит.

Служба в Армии, как шинель солдатская, – без подкладки, а греет – шерстяная, а летом прохладно – она тонкая и без подкладки.

Вспоминаю – улыбаюсь. Во, деньки были!

Но… дембель неизбежен, как кризис капитализма! Так говорили мои сослуживцы. Отдал долг Родине – собирайся домой!

Поезд – тук-тук-тук, голосит на станциях, народ собирает. Вот и я снова в Бондарях. Иду по улице – шинель новая, сапоги гармошкой, блестят, немецкие, железом кованные, на плечах погоны с целлулоидной прокладкой, крылатые. Мать порадовать иду. Пусть посмотрит на воина! Правда, вещей никаких – в щепотке сигарета тлеет, в голове ветер посвистывает. Молодой!