На той стороне

…Заблудился. Темень пала.
Хлещут сучья по глазам.
Вспомнил – мама причитала:
Оглянись, сынок, назад!
Оглянулся – вздох коровий,
Избы прячутся в траву…
Как я мог назвать дырою
То, что Родиной зову!?

Оглянулся, но, видно, я долго поворачивался, крутил голову: не стало матери, рано ей оказались впору погребальные одежды, да и отца я уже стал с трудом узнавать – весёлость нрава обернулась суровой угрюмостью. Холодом повеяло от родимого дома. Он стал больше похож не брошенный улей, на сторожку в конце огорода, где по ночам её чёрные окна высвечивались табачной затяжкой, будто кто время от времени раздувал уголёк на загнетке.

Одиночество не томило отца.

– Ты надолго? – бывало спросит он, когда я, пытаясь скрасить его быт, заворачивал к дому с шумными друзьями, загруженный снедью и выпивкой.

В своё время отец любил общаться с таким народом – сам угощал и после основательного застолья демонстрировал своё здоровье: встанет на голову и стоит так минут пять под одобрительные восклицания моих мудрых товарищей.

А теперь – ты надолго? – как горький упрёк эгоистичной молодости, словно я случайный постоялец в этом доме, а не его прежний обитатель, вытерший худыми мальчишескими плечами все углы и закоулки его комнат.

– Нет, – скажу, – денька три-четыре поживу с тобой.

– Ну, что ж, – скажет он, – живи, потерплю маленько.

Этот разговор меня не обижал, только становилось как-то тоскливо и пусто в радостных когда-то стенах…

17

Длинным рубль бывает только из резины, или в карманах наших вождей сегодняшних.

В который раз, поверив в возможность хорошо заработать, я подпрягся с бригадой монтажников возводить в Иркутской тайге деревообрабатывающий комбинат – будущий базис нового капитализма в России.

Хорошая и быстрая работа дорого стоит.

– Поедешь? – спросили меня в конторе.

– А как же? – сказал я. – Деньги нужны, поеду!

Зафрахтовали в тамбовском аэропорту грузовой самолёт. Загрузили монтажное оборудование: лебёдку, инструмент, тросы-чалки. Много чего погрузили и загрузились сами. По-ле-те-ли!

Но длинным оказался не рубль, а обратная дорога по транссибирской магистрали: без денег, без документов – так, налегке.

«Легче пера едем – летим», – говорил мне мой бригадир Володя по прозвищу «коммунист». Такую кличку ему дала бригада за корчагинскую преданность работе.

Началось безденежное время, часы которого подводили в Кремле неверными руками, а бой был слышен по всему миру.

Но об этом путешествии как-нибудь в другой раз…

Тогда, перед дальней дорогой в Сибирь, где закон – тайга и медведь – хозяин, я поехал домой проведать отца, попрощаться с ним на всякий случай, всё-таки восемьдесят четвёртый год шёл. Выпить отходную.

Отец встретил меня в добром здравии, на этот раз обрадовался поводу принять водочки, сам сходил в сельмаг ещё за одной. Посидели, потолковали по-родственному, обнялись, похлопали друг друга по плечам и расстались…

Вернулся из дальней командировки, отпарил в городской парилке задубевшую кожу. Засобирался снова к отцу – как он там?

«Чудной он какой-то! – сказали мне родственники. – Вроде нормальный, а узнавать никого не стал. К еде не притрагивается. Только один чай пьёт. На чайник – пачку заварки и цедит маленькими глоточками с цигаркой пополам».

Приехал. Оттолкнул от себя дверь. Сердце зашло от воспоминаний. В доме чисто, уютно, в голландке потрескивают дрова. Моя одинокая сестра перебралась к нашему родителю покараулить его старость, своё женское плечо подставить…

На случай встречи с отцом раскошелился на бутылку марочного коньяка, теперь этого добра можно было найти на каждом углу. Деньги, хоть и небольшие, в конторе по месту основной работы с грехом пополам выбил за неиспользованный отпуск.

– Здорово, батя!

Отец смотрит на меня, радостно улыбаясь. Причмокивает губами.

– Узнаёшь? – говорю.

– А как же! Зуёк! Вот так встреча! А ты, никак, вроде, мёртвый?

– Да не Зуёк я! А сын твой. Не угадываешь?

– Брешешь, Зуёк! Мой сын на тебя, подлеца, не похож. Он ещё из школы не вернулся. Садись, Зуёк!

Сажусь. Выставляю бутылку с золотой наклейкой на стол. Сестра у плиты хлопочет. Яичница заскворчала.

– Выпьем, батяня!

– Не, я уже попил! – указывает на отпитый стакан чёрного, как дёготь, чифира.

Горько чмокнула пробка на гусином горлышке янтарного деликатесного напитка. Коньяк из бутылки вылился в рот широкой струёй. Во рту вкус жжёной пробки. Запил чифиром – ещё не остыл. Выпил ещё. Яичница скворчит, брызжет горячим салом. Бросаю вилку. Выскакиваю в сени. Прислоняюсь к притолоке, сдерживая слёзы. Вот она, оказывается, какая жизнь! Вот она вся…

Отец будто ждал меня. Крепился. С вечера уснул, да так и не проснулся. Спал три дня – только храп да клёкот из горла. Рот широко открыт, грудь – кожаные меха гармони, только планки не серебряные, деревянные, из фанеры, скрипят.