На той войне

— Ой, доктор, что ты мне зубы заговариваешь? Плохи мои дела?

— Кто это тебе сказал? Сорока на хвосте принесла? Заштопаю, что продырявлено, и здоровее прежнего будешь.

— Больно, доктор!

— Знаю. Сейчас укольчик сделаю, и все пройдет. Легче стало? Я же тебе говорил. А вот когда зашивать стану, потерпи.

Умел Рюмин и по-другому разговаривать:

— Ты о чем думал, когда в бой шел? Почему наелся до отвала? Прежде чем операцию делать, тебе надо два дня желудок промывать. Вон сколько дыр немец наделал! Из них же все лезет. Как мне стерильность обеспечить прикажешь? Не подумал! А не подумал, так не кряхти, и всем бойцам накажи, чтобы в бой с пустыми желудками ходили. Злее будете, и мне с вами легче управляться. Проведешь такие беседы?

— Неужели я еще воевать смогу? — с надеждой спрашивал раненый.

— А ты что, на тот свет засобирался? Для тебя там еще места не приготовлено. Тебе еще надо немцам отомстить. Отомстишь?

— Еще как! Лишь бы выздороветь.

Уныние и безнадежность на лице оперируемого сменялись улыбкой, глаза загорались — ему обещана жизнь, он поверил сердитому доктору, который и отругал за дело, и полезный совет дал.

* * *

Нашла свое место в отряде и врач по имени Берта. Вначале на нее поглядывали с жалостью: на фронте ли быть этой худенькой и пожилой женщине (в двадцать лет и тридцатилетние кажутся стариками). Намаемся с ней, думали, а врач рассказами о себе как бы крепила эту мысль:

— Я, конечно, для военной службы не гожусь, даже шинель под ремень заправлять никогда не научусь, но что делать, раз такая война случилась. Тут надо всем за руки браться, стенку, как говорят футболисты, ставить. Семьи у меня нет, и умереть мне не страшно. Что смерть? Особенно здесь. Мгновенье. Яркая вспышка в мозгу. Я леса больше всего боюсь, боюсь заблудиться в нем и в руки к немцам попасть, — говорила врач виновато. — Я все буду делать, все, за санитарку готова работать, но одну вы меня никуда не посылайте. Хорошо?

Ее никуда и не посылали. И нужды в этом не было. Врач знала лишь три тропки: в блиндаж раненых, в аптеку и в жилую землянку, а «заблудиться» все же сумела. Ночью, во время затишья, раздался вдруг ее испуганный вопль: «Спасите! Спасите меня, люди!» Каким-то образом залезла она на крышу аптеки (как ее туда занесло, так и осталось невыясненным), и показалось ей от страха и отчаяния, что она зашла в какое-то незнакомое место, и запросила о помощи.

В землянке не могла сказать и слова, зубы ее стучали, она долго и недоверчиво оглядывалась по сторонам, то и дело протирая очки, как бы приходя в себя и узнавая сослуживцев.

Смеялись над этим происшествием с пониманием — у каждого есть свои причуды, должны они быть и у Берты, и простить их ей было легко — она даже не вздрагивала, если снаряды рвались рядом с блиндажом, наоборот, как-то вся распрямлялась, начинала шутить и успокаивала других, упоминая о какой-то теории вероятности, говорила: «Чему быть, того не миновать».

В конце мая было принято решение о выводе остатков 2-й ударной армии без техники, ради спасения людей. Бои за расширение горловины коридора вспыхнули с новой силой, среди раненых стало много окруженцев, дистрофиков. Тут и совсем расправила плечи болезненная женщина. Любо было посмотреть, как она возилась с ранеными, точно с маленькими, поила с ложечки особыми, собственноручно приготовленными отварами.

В июне, трава уже загустилась в тех местах, которые не были изрыты воронками, женщина-врач вывела из окружения двух истощенных красноармейцев. Вид их был ужасен: изорванная в клочья одежда, покрытые струпьями руки и ноги, свалявшиеся бороды, обтянувшая кости лица желтая кожа и громадные, полыхающие каким-то внутренним огнем, блестящие глаза. Врач, добравшись до своих, свалилась мертвым сном, а за красноармейцев взялась Берта. Такие истощенные и такие измученные к ней еще не попадали, и она не разрешила отправлять их в тыл.

— Что вы. Это невозможно! Они еще так слабы. Какого черта! По этим «клавишам» и здоровые больными станут. Нет! Нет! Нет!

Еще не просохшие болотные дороги, кое-как покрытые лежневкой, выматывали кишки и у здоровых.

Берта делала все возможное, чтобы подольше подержать у себя дистрофиков, подкрепить их перед трудной дорогой. Не отпустила и этих.

— Ничего, кроме того, что вам дают. Ни крошки хлеба! — без конца внушала истощенным людям. Красноармейцы согласно кивали головами, а глаза их молили об еде. В ней, в ее обилии, видели они свое спасение и не верили врачу. И нашелся доброхот, воспользовался кратковременной отлучкой Берты, поделился с дистрофиками своим пайком. Красноармейцы умерли в одночасье от заворота кишок. Отвыкшие от пищи желудки не переварили чечевичной каши.

— Кто это сделал? Кто? — в исступлении кричала Берта.

— Вы... вы убили их! Убили, когда они только начали снова жить!

Артиллерийская канонада не смолкала, немецкие бомбардировщики, казалось, ночевали в небе, раненые поступали непрерывно, и надо было продолжать жить и работать, а нервы не выдерживали, и мысль: «На передовой, в боях, еще хуже» — помогала плохо.