На той войне

— Филиппова, с кем это ты тут балакаешь? Я раненого на морозе держать буду.

Как песню спугнул. Пришлось возвращаться к действительности, выходить на улицу. Полная луна поднялась в небе, усыпанном крупными и яркими звездами. Одна искрой метнулась к земле.

— А я загадала! — трепетно воскликнула Люба.

— О чем? — живо спросил он.

— А вот этого не скажу.

— Не говори. Я догадался, и все знаю.

— Что знаешь? Что? — встревожилась Люба.

— А вот этого я тебе не скажу.

Они посмотрели друг на друга и смутились — не так уж трудно было догадаться, о чем могла загадать Люба.

— Пусть все сбудется, как ты загадала.

Вместо ответа Люба потянулась к нему, застегнула телогрейку и пригрозила:

— Не смей распахиваться. Простудишься. Ты еще придешь?

— Непременно.

— Поскорее. Хорошо?

— Постараюсь. До свиданья, Люба. Мне пора.

— Постоим еще немножечко?

— Постоим.

— Тебе далеко идти?

— Километров пятнадцать.

— Ой как далеко! Иди давай, — сказала Люба, но рука ее, мозолистая и шершавая от частого мытья, еще долго покоилась в руке Саши и не хотела расставаться с нею.

3

После освобождения Новгорода дивизия быстро очистила западное побережье Ильменя, а под Шимском вступила в тяжелые и изнурительные бои. Оборона немцев здесь оказалась крепкой.

Таня Дроздова соображала: «Старая Русса не освобождена, и фрицы держат не Шимск, а дорогу, чтобы иметь запасной путь отхода из Старой Руссы». И что там думают на Северо-Западном? Шуганули бы немцев как следует, они бы и тут деру дали. Понимала Таня и другое: чем дольше продержатся фашисты, тем больше зла причинят. Если и целы ее Подгощи, то теперь спалят непременно, жителей угнать могут или перестрелять всех от мала до велика. В работе забывалась, а как оставалась без дела, иногда взрывалась:

— Ну что стоим? Что? Может, мне в пушкари пойти или на «катюши»? Я бы им такую баньку устроила — до Сольцов бы без памяти катились.

Повеселела, когда загрохотал фронт по-настоящему и вперед двинулся, а медсанбат получил приказ на передислокацию. Залезла на машину, глаза на дорогу, и застыла. Показался Шимск.

— Я думала, Шимск — город, а это деревушка небольшая. Ты что нам плела, Дроздиха? — подковырнула Таню Клава Отрепьева.

— Плела! Не твоя Москва, конечно, но райцентр был, а сейчас домов осталось, что у столетнего зубов во рту. Стой! Стой! Остановись! — забарабанила по кабине, увидев в проезжающих мимо санях соседку Екатерину Лапину.

На ходу выскочила из кузова, бегом к ней:

— Екатерина! Как там мои? Все живы? Не врешь? Ой спасибочко! Я тоже жива — что мне сделается?

Шофер отчаянно сигналил. Уже с машины Таня крикнула: — Если отпустят, приеду. Так и скажи маме.

Пять километров от Шимска до Подгощ. Бегом бы туда слетала Таня, да отпроситься не у кого. Замполит капитан Коршунов остался на старом месте, а новый комбат, майор Березовский, такой строгий и неприступный, что не решилась к нему обратиться, чтобы все не испортить. Два дня промаялась, но дождалась Коршунова. Он отпустил, и полетела Таня домой.

До Шимска добралась на попутной, а после него, случается же такое сплошное везенье, догнала Таню Екатерина Лапина, возвращавшаяся из Новгорода. От нее узнала, убедилась, что дома все живы, только сыпным тифом переболели. И деревня почти целой осталась. Немцы убегали днем и поджигать побоялись. Повыбивали палками окна и драпанули.

— В домах-то они сами жили, а мы летом в окопах да шалашах, зимой — в банях да землянках, вот они «подарочек» напоследок и преподнесли, чтобы мы их дольше помнили, — рассказывала Екатерина Лапина, погоняя приставшую лошадку.

Двадцать третьего февраля, в годовщину Советской Армии, заявилась домой Таня Дроздова и до утра не заснула. Вся деревня сбежалась расспросить, как служит Таня, что в стране делается. Два с половиной года прожили односельчане в оккупации без газет, радио, магазинов и больниц и такие вопросы задавали, что Таня диву давалась. Особенно мать поразила. Все смотрела на нее с любопытством и одновременно с жалостью и вдруг всплакнула:

— Милая моя, какая же ты стала! Верно немцы говорили, что вас одной капустой кормят и вы опухшие от голода.

— Какая же я опухшая? С чего ты взяла? — не поняла Таня.

— Уходила вон какой здоровой, а теперь?... Дай-ка рученьку пощупаю, она все и скажет, — надавила пальцем выше запястья раз, другой, уже посильнее. Рука полная, сразу и не обхватишь, но никаких следов от надавов на ней не остается. — Неужели поправилась так?

Таня прикусила язык. До войны было, накричала она из-за чего-то на мать. Отец вышел, не сказав и слова. Вернулся с палкой, бухнул ею по столу и сказал, глядя на нее прищуренными глазами: «Еще раз услышу такое, палку не об стол, а о тебя обломаю. Запомни это, Татьяна!» Остались в памяти эти слова. Сдерживая себя, пошла к вещмешку, развязала его:

— Вот, мама, хлеб, вот сало, вот американская колбаса, тушенка, вот сахар, а в этих банках консервы из крабов.

В доме наступила изумленная тишина. Десятки глаз впились в невиданные сокровища.

— Откуда это у тебя, Таня? — сглатывая голодный комок в горле, хрипло спросила мать.