На той войне

— Это мой паек, мама, — не моргнув, соврала Таня. В вещмешке был не только ее паек. Коршунов приказал выдать побольше, чтобы привезла домой гостинцы, девчонки, врачи, кто что мог насовали, но это была необходимая ложь, та, что святою называют, и даже не совсем ложь, потому что все прихваченные продукты входили в солдатские и офицерские пайки, и Таня ее не устыдилась. — Угощай гостей, мама.

Вот этого не надо было говорить. Люди засовестились, стали расходиться, уводить за собой упирающихся ребятишек. Таня успела сунуть кое-кому по куску сахара, и изба опустела.

— Что это они? — спросила у матери.

— А ты бы как поступила, Танюша? У нас народ гордый, голодом не сломленный и себя не потерявший. Побегу к председателю, похлопочу лошадь, чтобы тебя отвезти. Поди даст по такому случаю?

Мама довезла Таню до Сольцов, а после них Татьяна еще двое суток гналась за санбатом, еле отыскала его на забитых войсками дорогах.

4

Февраль и март медсанбат был на колесах, а больше всего на ногах. Попадешь в головной отряд — уедешь на новое место на машине, а оставят раненых дохаживать — пешочком топай.

Преследуя противника, «спрямляющего линию фронта и отходящего на новые рубежи», дивизия шла по тем же дорогам и по тем местам, где вела оборонительные бои летом сорок первого года: от Шимска на Сольцы, от них к Порхову.

Многое напоминало о том многотрудном и горьком пути. Остановились в круглой, одиноко стоящей среди полей роще, и раненный в руку офицер, бывший танкист, долго высматривал что-то, а потом хмуро рассказал, как застали в этой роще его батальон немецкие бомбардировщики и сколько полегло здесь его боевых товарищей. И Катя Мариничева узнала то место, где самолеты расправлялись с беженцами, и ту опушку близ Порхова, где Овчинников остановил бегущих красноармейцев.

Наступление шло почти такими же, что и в сорок первом, затяжными изнурительными маршами, но настроение было иным — население встречало солдат как своих спасителей, и не стыдно было смотреть людям в глаза. И раненые были другими. Чуть подлечившись, просили о досрочной выписке — царапина, что я с ней валяться буду, — протестовали при отправке в госпитали, упрашивали оставить в медсанбате, чтобы по выздоровлении вернуться в свою часть; тяжелые — искренне сокрушались, что выбыли из строя — надо же, только пошли вперед, и подковырнуло.

Перед последним переходом к деревне Ломы на Псковщине с ранеными остались шестнадцать сестер и санитарок во главе с зубным врачом, добродушным и квадратным капитаном Омелькиным. Долечили и отправили в госпитали последних раненых, двинулись дружной кучкой, но в первый же день и растянулись: кто стер ноги и начал отставать, кому-то посчастливилось заскочить на попутные машины. Катя Мариничева, Люба Филиппова, Таня Дроздова и Ольга Максимова, с которой Люба начинала войну еще в Старо-Русском госпитале, держались вместе. На второй день их догнала артиллерийская часть. Забрались на лафеты пушек, часа три проехали, артиллеристы куда-то налево повернули. Никто не знал почему, но всем показалось, что им прямо надо путь держать. Соскочили. После отдыха намокшие валенки пудовыми показались, а к вечеру застывать начали. Катайся на них, как на коньках, по покрывшейся льдом дороге.

Одну деревню прошли — сплошное пепелище, другая — и того хуже. Двинулись дальше, чтобы не замерзнуть. Часа через два огонек в ночи засветился. Единственный, и не поймешь: костер ли где-то полыхает или сквозь окошко теплый свет пробивается.

— Вы как хотите, а мне туда, — уперлась Таня Дроздова.

— И что ты там будешь делать?

— Не знаю, но свет не без добрых людей.

Ничего особенного не сказала Таня, но у всех, как по команде, заныли голодные желудки. Сухой паек получили на один день, сжевали его на ходу еще вчера, а сегодня лишь снежку похватали. Пошли на огонек все, и привел он к бане. В ней какой-то штаб размещался. Таня для начала пить попросила, а потом, разговорившись и отогревшись, к слову сказала, что у ее подруг с утра маковой росинки во рту не было. На столе тут же появились котелки с горячей еще кашей. Была она сварена из надоевшей солдатской пшенки, но вкуса необыкновенного.

Переспали на полке, а утром Таня снова воды попросила — и второй раз наелись. Распрощались, поблагодарили за хлеб-соль, отошли подальше и давай сценки разыгрывать, Таню в них представлять. А ей хоть бы что, смеется вместе со всеми и еще от себя добавляет:

— Учитесь жить, девоньки. Я, когда сильно есть хочу, всегда с воды разговор начинаю. Ее никому не жалко, а нальют, так потом и кусок хлеба не пожалеют. Лиха беда начало, а там, если язык есть, так он до главного все равно доведет.

До полудня, сытые, в просохших за ночь валенках, шли бодро, потом на попутку устроились, а в какой-то маленькой деревушке свою санитарку увидели. Бегом к ней. Машина была загружена до отказа, и уехать не удалось, но термоса с пищей нашлись. Опять пообедали, отдохнули, своих дожидаясь, и дальше зашагали, уже все вместе, шестнадцать человек.