На трассе лежневой дороги

И действительно, люди это понимали без слов. Они даже уговаривали меня не идти первым. И эти несчастные мои товарищи — заключенные, — очутившись теперь вне проклятого лагеря, вдали от штыков охранных войск бериевского ведомства, вдали от их полицейских собак, как-то воспряли духом, почувствовали себя опять людьми, со всеми свойственными человеку чувствами и стремлением к добру.

Ночевали мы под открытым небом — палаток в совхозе не было. Обычно, когда начинало темнеть, и в трубу инструмента уже ничего не было видно, я прекращал работу, уводил людей в густой ельник, и мы начинали устраиваться на ночлег. Мы сваливали огромную сухую лиственницу, которая горит так же жарко, как дуб, напиливали чурбаны, раскалывали их на толстые поленья, а потом разжигали огромный, пылающий жаром костер.

Вокруг этого костра мы устраивали себе перину из молодых елочек и затем огораживались сплошным густым елочным забором, чтобы защититься от ветерка, — очень мягко было лежать на такой перине. От пылающего костра шла жара. Правда, один бок, что напротив костра, нестерпимо горел, а другой — противоположный — замерзал.

Но мы «кантовались». Мы раздевались, сушили обувь и ватную одежду и, намаявшись за день, быстро засыпали.

Однако один из нас должен был ночью бодрствовать, следить за костром и, главное, смотреть, чтобы от искры и жары не загорелась одежда спящих. Дежурные в течение ночи несколько раз менялись.

Обычно с вечера я укладывал всех спать, сидел подольше, а потом меня сменяли и в течение ночи больше не беспокоили. Это одинаковое со всеми несение дежурств ребятам нравилось, хотя я мог и не дежурить.

Кушали мы три раза в день. Утром ели хлеб с кипятком. На обед и на ужин — сваренную на скорую руку баланду из перловки и соленой трески. Кашу не варили, а всю крупу клали в суп, потому он был густой. Мы получили сухие продукты по норме выполнивших выработку, никто у нас теперь ничего не крал, поэтому люди были сыты, наедались. Все были довольны, особенно мой помощник, из бывших учителей. Он впервые за свою лагерную жизнь оказался на вольном положении. Он мне говорил, что, если выживет лагерный срок (учительствовать ему, конечно, не дадут), и он тогда наймется пикетажистом в какую-нибудь экспедицию или будет работать у землемеров.

* * *

В конце третьих суток, когда пикетаж показал, что мы отмахали уже 12 километров, я начал волноваться. Гудки от проходящих поездов теперь были хорошо слышны, но не было никаких других признаков, что мы приближаемся к железной дороге. Я начинал сомневаться, не уклоняемся ли мы далеко в сторону от станции. Однако исходного румба северо-восток 28 я не менял.

Потом, на четвертый день к обеду, один из моих пильщиков закричал: «Смотрите, смотрите, вот видна железная дорога!» Когда я взглянул через редколесье, то действительно увидал железнодорожное полотно. Но я сказал: «Всем оставаться на своих местах, линию будем выгонять до самой железной дороги». А когда мы подошли ближе к полотну, я ахнул: моя линия упиралась в станционную водокачку.

Когда мы измерили расстояние от точки примыкания до вокзального помещения, здесь было всего 200 метров. У меня как будто тяжелый камень свалился с плеч. Слава богу! Но чтоб так удачно получилось — ведь это просто случайность! Идти 15 километров по звуку — ведь я мог далеко уклониться в одну или другую сторону. Но, очевидно, мои нервы были настолько напряжены, что я сумел на таком большом расстоянии так точно уловить румб.

Этот день мы решили отдохнуть и поселились в будке начальника станции, растопили чугунную печку, сушились. Продукты разделили на две варки: на сегодня вечером и на завтра утром. Обратная дорога у нас теперь была утоптанная и самая короткая — это была наша визирка.

* * *

Оказалось, что Лазоренко с нетерпением ожидал меня. Как только вечером мы, усталые, вернулись в совхоз, ему сразу сообщили, и меня тут же вызвал начальник совхоза.

На тревожный вопрос Лазоренко: «Ну как?» — я ответил, что прямо к вокзалу я не попал, а вышел на станционную водокачку. На лице Лазоренко расплылось что-то кислое, что означало улыбку, и он ответил: «Что же, вы хотели пригнать лежневку прямо в зал ожидания?» По всему было видно, что начальник был очень доволен. Тут же написал записку в вольнонаемный ларек, где я мог купить селедку, хлеб и табак.

Но перед тем, как я вышел из кабинета, Лазоренко меня поразил. Он глубокомысленно посмотрел на меня и изрек: «Вот видите, я же знал, что вы можете, но вы не хотели. Вы привыкли на воле вредить и здесь захотели, но со мной не получилось».

Я прямо остолбенел. Я был поражен. Значит, мою случайную удачу Лазоренко приписывает своей персоне, что это он заставил меня работать. Все это так меня поразило, что я не мог ему ничего ответить, и, повернувшись, я вышел из кабинета.

* * *

Потом Лазоренко поручил мне обмерить все совхозные земли и составить план, наметить место для постройки центральной усадьбы совхоза, и под конец он просил меня прирезать под освоение новые участки, где хорошая почва, которую легче освоить.