На трассе — непогода

После первой вспышки гнева пришло успокоение, это было странно, но оно пришло: «Может, так и лучше… Может быть», — но продержалось оно не долго, Жарников стал думать: «А все же она сильная женщина. Взяла вот так и укатила на край света. Не каждая решится… Другая бы погрозилась, погрозилась — и все… А эта…» И он думал о Нине с нежностью, и вместе с этой нежностью приходила тоска, она становилась гнетущей по ночам, и думалось: «Она вот решилась, а я хожу и канючу сам с собой. Да какой же я мужик после этого!» И так тянулись дни, пока не созрело в нем решение; оно пришло к нему внезапно, во время рыбалки, после тяжкого рабочего дня.

Теперь он торчал в аэропорту, так и не добравшись до Нины. «А зачем мне нужно это было? — думал он. — Сорвался, полетел. Да, может, она и не ждет. Может, у нее там своя жизнь, а я ворвусь в нее… Да и унизительно это было — лететь, каяться, что ли?.. Глупость — и все. Теперь торчи тут. А там — завод… Вот замминистра прилетает. Придумываем себе черт знает что, а проще надо жить. Проще».

Сейчас, шагая по мокрой дорожке мимо ельника и вспоминая все это, Жарников задумался. Где-то совсем недавно он слышал нечто подобное о простоте. Ага, да это же тот пацан Пельменщиков рассуждал, и Жарников усмехнулся: недаром ведь Николай врал, что они размышляют одинаково. Жарников все-таки вспомнил его. Года полтора назад вырвало из рольганга горячую полосу металла в прокатном цехе, а парень стоял рядом с Жарниковым, раскаленный металл, шипя и грохоча, забился, как живой, по-змеиному, на полу, прижимая Жарникова и Пельменщикова к барьеру, грозя накрыть их; парень обезумел, наверное, ему пришла в голову мысль, что он сможет перескочить через полосу, он было рванулся, ослепленный, вперед, но Жарников сумел прижать его к барьеру, — не случись этого, сгорел бы парень. «Я, можно сказать, вам обязан, Михаил Степанович». Дурак. Если посчитать, кто кому и сколько обязан, то человеческой жизни не хватит на расплату.

Было восемь, когда Жарников, промочив ноги, вернулся в гостиничную комнату. Все еще спали, только Танцырев был одет и побрит. За окном просигналила машина, Жарников взглянул туда, увидел молочную «Волгу» с надписью «скорая помощь», понял, что пришла она за Танцыревым.

— Вы в город? — спросил Жарников больше из вежливости, но тут же понял, как хочется ему хотя бы на время покинуть этот аэропорт.

— Да, — кивнул Танцырев.

— Может, захватите с собой?

Танцырев пристально посмотрел на него цепкими серыми глазами, и только сейчас Жарников заметил, как осунулось сухощавое лицо этого человека, как весь он был внутренне натянут.

— Ну что ж, пожалуй, — ответил Танцырев.

9

— Дрянь дело, артист. Дрянь дело, если я заплакала. Только не поймешь ты ни черта. Все у меня есть, барахла полон шифоньер, две книжки с кругленькими, не считая процентов. Все горбом, вот этими ручками. По общагам с шестнадцати лет, сама себе хозяйка. По великим стройкам передовик. Все могу, даже в Париж по туристской, а вот такого, чтоб понесло, загудело, все забыть заставило… нет. Его на сверхурочной не заработаешь, не купишь на рублики. Не было у меня такого, артист. Ни фига ты обо мне не знаешь. Вот она — веселая, крепкая, никакой работы не боится. А сколько та веселая тоску вином глушила? По поселку свадьбы играют, дома строят, а я мимо да мимо. Только и знала — острый приступ любви на одну ночь. Одним трудовым подъемом жить? Эх ты! А я красивое люблю, чистое. Мне б детей растить, мужу рубашки гладить. Женщиной пожить. Настоящей. Чтоб, когда по улице идешь, мужики оглядывались уважительно… Вот так-то, артист!

Сначала было просто весело: повстречала известного артиста, буду о нем девочкам рассказывать, пожалуй, засомневаются, но ведь знают — Верка не врет; а потом прищемило, и где? — в зале Дома культуры. Она сидела в третьем ряду, видела лицо Андрея Воронистого, освещенное лучом, идущим сверху, темно-синий занавес за ним казался провалом в ночь. Голос звучал гулко, отдавался эхом, словно в пустынном поле:

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?

В глубинах одиноко тоскующего голоса возникла жестокая нота, она все укреплялась и укреплялась, став отзвуком тяжелой работы, наполненной потом и кровью, ворвалась из дальних лет в настоящее, столкнулась с безысходной печалью, вызвав грозовой удар, и он долго висел в воздухе над широким пространством сцены.

Он пил, солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил».

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.