На трассе — непогода

— Это ведь только ты так хочешь, а мне все равно.

— Ну, а если начнут болтать в поселке?

— Разве это кому-нибудь интересно?

— Любовница директора, — усмехнулся он. — Это все же… Ну, сама понимаешь, не очень красиво звучит.

— Фальшивые моральные ценности вашего поколения. Важно, что я тебя полюбила, а все остальное — нуль.

— Разве тебе не хочется обзавестись семьей? Каждой женщине хочется.

— Когда мне этого захочется, я об этом позабочусь.

— Кукушка ты, черт тебя дери!

Она не обижалась.

Они вообще никогда не ссорились, она умела уходить от этого, когда возникали споры. А они возникали. Наиболее крупным, пожалуй, был спор о березовой роще, что стояла на границе поселка; да, красивая роща, ничего не скажешь, но вокруг и без того были леса, а нужна была строительная площадка под жилые дома. Нина первая ему сказала:

— Рубить эти деревья нельзя. Природа нуждается в сохранении.

Он тогда много наслушался таких разговоров: все словно разом спохватились, что есть леса и реки, и стали кричать: «Природа! Природа!» А он ответил ей:

— Настоящего хозяйственника интересует использование, а не сохранение. Если эта самая природа не приносит пользы обществу, то беречь ее — значит считать: вещь важнее человека. Нам дома нужны, людей селить, а не кусточки.

Она не умела спорить резко, она сказала чуть насмешливо:

— Красота ведь тоже материальна, Миша, и она для людей.

Черт с ней, с этой рощей, оставили они ее, никуда она не делась, стоит.

Смерть Клавы пережил он тяжело; прежде не смог бы и предполагать, какой силы это будет удар; вдруг оказалось, что он ничего не может без этой тихой, покорной женщины, без ее неустанных забот, и острый приступ одиночества овладел им, особенно тяжко было оставаться в квартире, где все до мелочей напоминало о Клаве, и он стал бояться пустых комнат, старался как можно дольше оставаться на заводе, и тогда-то дал приказ, чтоб при любой неполадке в цехах ему звонили по ночам домой и докладывали, — никто и не догадывался, что эти ночные звонки помогали ему в часы тяжелой бессонницы. Когда жива была Клава, в нем не возникало мысли, что он может когда-нибудь бросить ее и уйти к Нине, он твердо знал, что оставить Клаву одну нельзя, она пропадет, от своей профессии давным-давно отбилась и умела только жить его заботами, запоминать телефонные звонки, распоряжения, она была только его помощницей, терпеливой, верной, уйти от нее — все равно что оставить малого ребенка, в этом он был уверен и потому даже не желал сам с собой обсуждать вариант ухода.

После смерти Клавы он на какое-то время так отдался своему горю, что Нина вытеснилась из сознания. Прошло более месяца, как однажды вечером он шел мимо новых домов и увидел свет в окне комнаты Нины. Он никогда у нее не был прежде, хоть и знал, где она живет: стоило бы ему к ней заглянуть, весь поселок тотчас узнал бы об этом от соседей; встречались они в Свердловске, у какой-то подружки Нины, проделав сто двадцать километров каждый по-своему — она автобусом или маршрутным такси, он на машине.

«Зайду», — решил он и вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, нажал кнопку звонка, тут же подумал: «Только бы не соседи отворили».

За дверью сначала щелкнул включатель, потом замок, и Жарников увидел Нину, стоящую по ту сторону порога, она была не причесана, пепельные, тонкие волосы лохматились, пронизанные светом горящей под потолком лампы, отливали золотистым, большие черные глаза застыли, руки она держала у груди, прикрывая так распах синей ситцевой кофты; ему казалось, что разлука их была долгой, и удивился, что в Нине не произошло никаких перемен — так же трогательно и беспомощно выглядела ее худая, длинная шея, такой же сильный свет исходил из ее глаз, что Жарников испытал уже знакомое ему смешанное чувство испуга и жалости.

— Ты? — спросила она.

— Пустишь? — попытался усмехнуться он, но не смог.

Она порывисто взяла его за руку и провела в небольшую комнату, где стоял стол с крышкой из прессованных опилок — такими плитами заделывают кладовки в новых домах, — неуклюжий шкаф, длинные полки с книгами; за стеной переговаривались соседи, бренчали посудой, а Нина стояла перед ним, внимательно разглядывая его лицо.

— Ты устал, — тихо сказала она. — Хочешь, я тебя покормлю?

Он молчал, он рад был ее видеть, и ему нравилась ее забота.

— Тогда я сейчас. А ты тут посиди…

Она выскочила на кухню, а он стал разглядывать ее жилье с убогой обстановкой, дощатые стеллажи, где стояли книги, не имеющие никакого подбора, альбомы старинных икон и неизвестных ему художников. «Бедненько живет», — подумал он. Прежде он не задумывался о том, как живет Нина, она умела одеваться и мало отличалась в этом от поселковых женщин. Она работала в лаборатории литейного. «Сто… Сто двадцать рублей в месяц», — прикинул он. Не густо, если еще надо посылать матери в Тюмень.

Нина вернулась из кухни причесанной, в белой, свежей кофточке, принесла шипящую яичницу с салом, еще какие-то закуски, накрыла на стол.

— Ты ешь.

— А ты?

— Я ужинала… Ты не стесняйся, пожалуйста. Я очень хочу, чтобы ты поел.