На трудном перевале

— Быть может, вы и правы, — сказал он. — Я подумаю, — и поднялся, прощаясь. — Во всяком случае, если [298] вы здесь понадобитесь, то вы не откажете Временному правительству в своей поддержке.

— Конечно, нет.

На должность командующего войсками в Петроград был назначен генерал Васильковский, гвардейский казак и... горячий сторонник Корнилова.

Я вышел на Неву, голубую, широкую, полную мощи и стремления к морю. Старые дворцы стояли на её берегах — свидетели истории императорской России, свидетели заговоров и восстаний, горя народа и радостей вельмож, сражавшихся за власть. И теперь на её берегах расставлялись последние фигуры новой трагедии, к которой я, к своему счастью, не был привлечен. Нужен был рубака и солдат, а я хотел сделать все для того, чтобы грозный спор был разрешен без крови, без гибели миллионов люден и огромных ценностей, скопленных тяжким трудом. Мне казалось, что можно же было сесть за стол правым и левым и сойтись на каком-нибудь компромиссе — так, как делают англичане, по принципу: «Давай, чтобы получить».

Не добившись удовлетворительного ответа в Зимнем дворце, я проехал в Смольный на совещание, созванное Исполнительным комитетом Советов для изучения вопроса о том, как дальше быть в строительстве армии.

Я поднялся по знакомой лестнице на второй этаж и в бывших классах института, расположенных по сторонам длинного коридора, стал искать помещение президиума. Совещание было небольшим по составу, но включало всех видных работников соглашательского Совета. Председательствовал Чхеидзе. Были лидеры меньшевиков и эсеров — Церетели, Либер, Гоц, Дан. Из Москвы приезжали Хинчук, Кибрик, Исув и Руднев. Были представители Временного правительства — «социалисты» Авксентьев, Никитин, Малянтович. Заседание было длинное и сумбурное. Я попросил слова и внес то же предложение, с которым приехал к Временному правительству. За это предложение как будто схватились. В нем было что-то обещающее. Раздались голоса, что мы действительно не можем содержать такую армию. Мне обещали полную поддержку на словах и предложили со всей энергией работать в этом направлении.

Чхеидзе и Гоц, Либер и Дан были заняты другим. Керенский не скрыл от них своего плана ввода в Петроград [299] 3-го конного корпуса, и они думали о том, что из этого выйдет. Что казаки разгромят большевиков, в этом они не сомневались, а. если рядом с большевиками Корнилов повесит всю гоцлибердановщину?..

По дороге в Москву я не спал и, стоя у окна, следил, как за окном в темноте летели искры из паровоза и тухли во мгле. Я еще весь был полон впечатлений, вынесенных из Смольного, и не мог забыться, несмотря на свинцовую усталость. Я много бывал на заседаниях Совета в Москве, а еще раньше в Севастополе, но тогда я не обращал внимания на то, что говорили большевики; это были мои враги; они думали в какой-то другой плоскости... Но на съезде, посвященном обороне, я услышал слова, которые что-то задели во мне.

Я убеждался, что демократизацией командного состава и работой с Советами еще далеко не все было достигнуто, и даже не было достигнуто главное. Перед глазами у меня стоял маленький, тусклый старичок грузин, с тихим голосом, усталый до последней степени — Чхеидзе, открывший съезд заявлением, но в словах этого измученного человека чувствовалась настоящая мощь.

— Творческие силы революции не исчерпаны.

Я не мог сказать, в чем именно дело, но интуитивно чувствовал, что в том сражении, которое революция давала контрреволюции, силы революции действительно были грандиозны. Но внешне полный развал был налицо.

— Армия, — говорил большевик Аванесов, — не знает, за что она воюет!

Мысли, взятые из старых прописей, толпились: «Как не знает, когда целые 18 губерний России заняты врагом?..»

То же, но только другими словами, повторил и представитель 12-й армии:

— Армия разлагается. Ей необходимо доказательство, что в тылу строится новая жизнь. Массы перестают верить своим организациям, своим Советам, считают их продавшимися буржуазии.

Какие-то новые идеи стали пробиваться через предрассудки военной касты, через призму старого, привитого с детства представления о родине, руководившего мной в течение всей моей жизни. Первое зерно сомнения [300] в правильности того, чем я жил до сих пор, запало в мое сознание.

Утром следующего дня я встретил в Москве Рябцева и поделился с ним своими сомнениями. У Рябцева этих сомнений не было.

— Страной управляет революционный народ. Так или нет? — сказал он.

— Так.

— А если так, то армия есть орудие народа, а командный состав — ставленник революционной демократии. Это не исключает права контроля и смены той части командного состава, которая не удовлетворяет требованиям революционной демократии.