На трудном перевале

Ровно в 11 часов на трибуне появился председатель [305] Временного правительства; за ним весь состав министров разместился за столом президиума. Позади Керенского стали как почетные часовые его два адъютанта. Керенский открыл совещание. С большим подъемом он призывал все классы объединиться вокруг Временного правительства и вызывающе бросил «руки прочь» силам, которые 3–5 июля хотели заставить Временное правительство свернуть с намеченного пути. Государственная власть, заявил он, готова «железом и кровью» отстоять программу революционной демократии.

Речь звучала убедительно, почти грозно, и массы должны были почувствовать, что во главе революционной России стоит действительно «революционный» министр. Но вслед за ним выступили деловые министры. Прокопович с ворохом цифр в руках со всей убедительностью доказал, что Россия на краю гибели, но в то же время засвидетельствовал, что никаких реформ в области земельных отношений не предполагается. Глубокое недоумение охватило левую сторону собрания, где сидели представители армейских комитетов, Советов солдатских и рабочих депутатов, представители крестьянства, но зато это вызвало бурю аплодисментов у представителей помещиков и промышленников, банков и биржи. Я видел, как зрительный зал раскололся на две ясно видимые половины. Правые аплодировали. Левые недоуменно молчали.

Но Прокоповичу этого было мало. Он не только хотел отбросить от себя крестьянство и приблизить помещиков, он хотел еще успокоить фабрикантов и под бурю аплодисментов правой стороны заявил, что правительство не допустит вмешательства рабочих в управление заводами, что ни о каком контроле над производством не может быть и речи. В то же время он бросил упрек рабочим, упрек, взятый из арсенала Рябушинского, в том, что Донбасс не додал в текущем году 120 миллионов пудов угля.

К Прокоповичу присоединился Некрасов — министр финансов, заверивший правую часть собрания, что ни о каких конфискациях не может быть и речи, но что труднейшее финансовое положение будет исправлено за счет займов и сокращения расходов. При этом Некрасов недвусмысленно заявил, что демократические организации обходятся стране чрезвычайно дорого. [306]

Министры твердили о государстве и его сплочении, но ни слова не сказали о «земле и воле». Они призывали всех к жертвам для спасения родины, но ничего не говорили о том, чем же должны пожертвовать помещики и капиталисты. «Крестьянский» министр Чернов, якобы разрабатывавший закон о национализации земли, слова не получил — дабы не дразнить гусей!

Представители Советов с недоумением спрашивали себя, за что же им, собственно, поддерживать «свое» правительство, которое потрясало кулаками в сторону большевиков и громко клялось, что будет всеми силами поддерживать права имущих классов. Правые тоже уходили, ворча и негодуя, прикидывая, под каким лозунгом идти войной на правительство, которое много говорило, но ничего не сделало. Все расходились на частные совещания, с тем чтобы обсудить, чем и кто может «жертвенно» помочь правительству в выполнении им своей трудной задачи.

Я ехал в штаб округа в тяжелой тоске. Ни земли, ни мира! И все-таки правящие классы остались недовольны; угроза выступления корниловцев против Временного правительства продолжала висеть над Москвой. Что-то даст Государственное совещание? Покажет ли оно возможность дальше жить и строить новую свободную Россию? Я думал, что мои более сведущие в делах политики друзья — Шер и Нечкин скажут мне что-нибудь. Но им нечего было сказать.

Нечкин лишь доложил, что во всех частях царит возбуждение и что дежурные части готовы выступить по первому требованию. Вся подготовка в тесном сотрудничестве с Московским Советом была завершена.

Как командующий округом, я мог ехать встречать «своего» верховного главнокомандующего на вокзал, в полной уверенности, что вверенные мне войска подготовлены для борьбы со своим верховным командованием. При этом Временное правительство ни словом не предупредило командующего военным округом о той опасности, которая могла грозить со стороны Корнилова. Только Московский Совет и своя разведка предостерегли меня и моих друзей от той опасности, которая была связана с пребыванием в Москве генерала Корнилова.