На трудном перевале

— Все, что вы говорите о сокращении численности армии, совершенно сходится со взглядами Временного правительства. Очень хороши ваши предложения о поднятии дисциплины. Все это, конечно, не ново, и правительство имело в виду и уже отчасти проводило эти мероприятия в жизнь. Будет хорошо, если вы продолжите эту работу. Но остальное вызывает сомнение. Смена командного состава, работа в контакте с Советами — все это уже пройденный этап, и к нему не следует возвращаться... Впрочем, переговорите с Терещенко. Мы сейчас составляем впятером правительство{76}, и надо получить его согласие на ваши планы.

Керенский встал, недовольный беседой.

Я не хотел кончать первую беседу без определенного результата.

— Знаете ли вы, Александр Федорович, точку зрения ЦИК на мою программу?.. Он будет поддерживать её даже против вас и Терещенко.

Керенский пробурчал себе под нос что-то невразумительное и, быстро пожав мне руку, ушел к себе.

Никитин с огорчением сказал мне:

— Как жаль, что вы не переговорили прежде всего со мной, когда приехали. Мы бы все это уладили, а теперь уже в ваших отношениях с Керенским пробежала кошка. Он вам не будет доверять.

— Боюсь, что при той линии, которая у меня намечена и которая не сходится с линией великодержавного [358] и самодержавного правительства, сложившейся у Керенского, нам все равно не удалось бы договориться.

Надо было повидать Терещенко и с ним договориться о том, что делать дальше. Терещенко просил приехать к нему на дом. К 7 часам я подъехал на Дворцовую набережную к дому Терещенко; богатый сахарозаводчик купил его у разорившегося князя и поселился в самой цитадели придворного российского дворянства, рядом с дворцами царей и великокняжеской семьи.

Едва я переступил порог, как меня окружила обстановка прочного богатства, массивной прекрасного рисунка мебели, картин и ковров, которая была так характерна для старого русского барства.

Это не была гостиная Зимнего дворца, в которой жил выскочка из мелкой служилой интеллигенции Керенский, случайно попавший в царские покои. Терещенко был богатый барин, для которого эта обстановка была привычной. Он был хозяином в своем доме; чувствовал он себя хозяином и в правительстве, в котором бессменно находился со времени Февральской революции.

Терещенко был высокого роста, европеец с виду, причесанный на пробор, чисто выбритый, без бороды и усов. Движения его были спокойные и уверенные. Изысканная полуулыбка вежливости, казавшаяся искренней, на самом деле была лишь маской на лице этого холодного и равнодушного ко всему, кроме личного успеха, человека. Получив образование за границей, отлично владея несколькими языками, он жил до войны без определенных занятий на капиталы, оставленные ему батюшкой, собирая картины и предметы искусства. Но с началом войны он оказался втянутым в деятельность военно-промышленных комитетов и отдался этой работе и политической борьбе с царским строем, примкнув к левому крылу либеральной буржуазии, руководимому Коноваловым; он тоже мечтал о «пролетарской армии», чтобы её силами потрясти царизм, вынудить его на уступки, на создание ответственного перед Думой правительства. Вместе с Гучковым и Крымовым Терещенко был в числе тех нескольких заговорщиков, которые пошли на устранение Николая. Наконец, в корниловские дни он не вышел в отставку и, как казалось, оставался на стороне Временного правительства; [359] он не поддержал своего друга Крымова и продемонстрировал свои симпатии ему только тем, что пошел на его похороны и проводил до могилы. На самом деле он был в центре заговора Керенского — Корнилова и брезгливо вышел из игры лишь тогда, когда затея Корнилова провалилась. Это позволяло мне противопоставлять Терещенко Рябушинскому, смотреть на Терещенко с доверием, как на представителя той либеральной буржуазии, с которой он хотел строить новую жизнь.

То, что программу, изложенную мной, поддержал ЦИК, что против нее высказался с такой энергией Керенский, все это было неважно. Провести или не провести её можно было лишь, если она получит поддержку или отказ Терещенко.

Времени было мало, и Терещенко попросил меня в кабинет — огромный, с большими, крытыми темно-красным сафьяном креслами, с тяжелыми занавесями на окнах.

Терещенко закурил сигару.

Я не курил и думал лишь о том, как привлечь на свою сторону Терещенко и тем обеспечить выполнение того плана, который, по моему мнению, мог один только привести Россию к благополучному окончанию войны. И не уют богатого кабинета, а улица и казарма были в центре нашего внимания, именно они объединили нас в беседе, хотя раньше мы никогда не встречались.

Терещенко в коротких чертах знакомил меня с положением дел за границей.