На трудном перевале

Так называемая «стратегия сокрушения» явно не имела успеха. Борьба за победу перемещалась в иную плоскость — наметился переход к «стратегии измора». Победить должен был тот, у кого окажется больше хлеба, металла, людей. Хлеба и людей в России было в те времена еще достаточно, но машин, оружия и боеприпасов мало. Помощь могла прийти только от союзников. Но путь этой помощи закрывала Турция, владевшая Босфором. Овладение Константинополем приобретало первостепенное значение. И это было вполне реально: русские имели пять железнодорожных линий, ведущих к берегам Черного моря, и транспортный флот, который мог в две недели перебросить армию в шесть — семь корпусов к берегам Турции. Германия же могла оказывать туркам помощь всего по одной железной дороге. Превосходство в быстроте сосредоточения позволяло русским атаковать турок крупными силами и вывести их из игры раньше, чем на помощь им придет Германия.

Открытие морского пути в Средиземное море дало бы возможность России совместно с союзниками атаковать следующее звено германской коалиции — богатую хлебом Болгарию. После этого открывались пути для атаки слабейшей точки германского блока — Австрии [111] и тоже с наиболее уязвимой её стороны — Венгерской равнины, представлявшей один из важнейших для Австрии и Германии районов, снабжавших их армии продовольствием.

Принятие этого плана позволило бы России, правда медленно и постепенно, наступать, лишить Германию продовольствия, взять её на измор{17}.

Я поделился своими соображениями с товарищами по штабу высадки и встретил их полную поддержку.

Два года войны со всей очевидностью показали, что оперативная идея сохраняла свою ценность лишь до тех пор, пока она отражала действительное положение вещей, пока она была новой. Как только боевая обстановка менялась, идея умирала. Тот, кто за нее цеплялся, терпел поражение. На Стрыпе встречный удар был хорош до тех пор, пока противник не произвел перегруппировку, пока удар был для него неожиданным. Но через две недели он потерял всякий смысл, и попытка использовать «мертвую» идею второй раз привела к неудаче. То же, но в стратегическом масштабе, имело место весной 1916 года. Вместо продолжения бесплодных атак на западной границе России надо было сосредоточить усилия на её Черноморском фронте. Здесь было наиболее слабое звено Тройственного союза. По нему и следовало наносить удар.

Адмирал Каськов присоединился к этой точке зрения. Он приказал разработать доклад командованию флота и направил меня в штаб флота к начальнику оперативного отдела капитану второго ранга Кетлинскому. Этот высокообразованный офицер был в трагическом положении человека, связанного по рукам и ногам своим ограниченным и боязливым командующим. Но обстановка на Черном море была настолько ясна, опыт только что осуществленной операции настолько отчетливо говорил о том, что надо делать, что даже Эбергард сообразил, в чем дело, и дал распоряжение направить меня в Ставку верховного главнокомандующего для доклада генералу Алексееву о тех новых возможностях, которые открывались в результате легкого успеха под Трапезундом.

На такое предприятие меня долго уговаривать не было надобности. Я готов был защищать свою идею [112] где и когда угодно. В тот же вечер поезд нес меня из Севастополя в Могилев, где в то время находилась Ставка.

Небольшой дом могилевского губернатора был занят оперативным отделом верховного командования. Наверху размещались рабочие комнаты начальника штаба и его ближайших помощников. Внизу работала мощная телеграфная станция, связывавшая Ставку с фронтами и правительством.

С глубоким волнением первый раз в жизни входил я в здание, где шла работа по руководству всей вооруженной силой в России. В моем представлении генерал Алексеев и окружавшие его офицеры были лучшими людьми армии, с деятельностью которых связаны и победа над австрийской армией в Галиции в 1914 году и остановка германского наступления осенью 1915 года. Я надеялся, что мне удастся заинтересовать их новой идеей, верным, как мне казалось, способом одержать победу.

За время войны я узнал, что есть раухи и вебели, саввичи и вагины; но я видел также Лечицкого и Каськова, Николаева и Веселаго. Был и Алексеев.

Я нес маленькую, громко кричавшую идею новой войны и думал, что в Ставке только меня и ждут, чтобы выслушать мои мысли, выращенные на полях сражений, в морском походе, в огне боев.

Первый, с кем мне пришлось говорить, был начальник оперативного отдела Ставки полковник Щелоков. Он сразу встретил меня неодобрительно. То, что я говорил, зачем приехал в Ставку, уже само по себе было нарушением твердо установившихся обычаев. В качестве офицера Генерального штаба я мог, конечно, привезти доклад адмирала, командовавшего флотом, но не должен был высказывать своих предложений. Это было, бестактностью. Щелоков, не входя в обсуждение вопроса, дал мне понять, что я суюсь не в свое дело.