На цыпочках

— Нет, — сказал я опять равнодушно, — я спал. Вот только сейчас проснулся — и сразу же на кухню. Да, Клавдия Михайловна.

— Надо же! — сказала Клавдия Михайловна. — Кто же это мог быть? А то может, вы? — снова спросила Клавдия Михайловна.

— Я? Нет. Что вы, Клавдия Михайловна! Мне зачем? Мне не нужно, — сказал я, — я спал. А вот сейчас проснулся — и сразу на кухню. Я всегда так. В ванную я всегда уже потом хожу. Зубы почистить или еще зачем-нибудь. А так, всегда на кухню.

Клавдия Михайловна смотрела на меня и слушала.

— Я, Клавдия Михайловна, на кухне чай завариваю — я по утрам чай пью. В ванной я умываюсь. Но уже потом, перед чаем. То есть я сначала ставлю. Ставлю чайник. На кухне. Потом я умываюсь и зубы чищу, а уже потом завариваю и пью, — я почувствовал, что вот-вот начну краснеть. — Я его завариваю, а потом пью. Я и сейчас вышел, чтобы заварить. То есть чтобы поставить. А потом я заварю. И как удачно получилось, Клавдия Михайловна: вышел на кухню — а вы тут.

Однако я чувствовал, что она сомневается. Мне показалось, что я, несмотря на свои объяснения, начал краснеть. Я пошел к плите и поставил на конфорку чайник. Потом я немного потоптался и вышел. Я вернулся к себе в комнату, сел и закурил.

— Ой, как это! — с досадой сказал я и стукнул по столу кулаком. — Как неприятно! Ну что она теперь подумает? Ведь она от страху может черт знает что вообразить. И пошло-поехало, началось. А в сущности из-за чего? Да не из-за чего, из-за пустяка, из-за какого-то ничтожного, недостойного внимания пустяка. О, черт!

Потом я пил чай, пытался читать «Хижину дяди Тома», но мне не читалось: я все припоминал, как я лгал Клавдии Михайловне, — не проговорился ли я где-нибудь?

— О-о-о! — вскричал я и схватился за свою голову. — Я же не пошел в ванную, как говорил. Я же поставил чайник — и все. А теперь пью. А в ванную так и не сходил. Она, конечно же, намотает это на ус и будет подозревать.

«Что там! Она и так мне не верит, — думал я, — и так подозревает — это видно по всему. И бачок снять она попросила меня не зря: может быть, ей хотелось посмотреть, не дрожат ли у меня руки. Да, если бы она верила, она б не спросила меня, что, может быть, это я, — не верит. Конечно, у нее никаких доказательств нет, но она не верит. Теперь она всем расскажет и поползут слухи, и все станут на меня косо поглядывать. О, как это неприятно, когда на тебя косо поглядывают! Это ужасно неприятно, лучше бы убили!

Этот Антон Иванович будет проверять, будет следить, да и остальные тоже станут шептаться. Да еще было бы из-за чего, а то ведь так.

Да черт возьми, — в конце концов подумал я, — да что мне за дело: верят они мне или не верят! Какая мне разница? Ну и пусть себе не верят».

Тем не менее оставалось какое-то беспокойство, и оно росло и росло, и от этого беспокойства я все больше курил, и, когда в комнате уже нечем было дышать, я увидел, что у меня кончились сигареты. Я открыл форточку, чтобы проветрить, и пошел в магазин, а когда возвращался, уже на лестнице меня догнал Антон Иванович.

— Домой? — крикнул мне снизу Антон Иванович и догнал меня.

Я только кивнул ему — мне не хотелось ему ничего объяснять. Мы вместе вошли в квартиру, но он пошел направо, к себе, а я к себе, налево. Я опять сел на кровать, но мне уже и курить не хотелось, до того я был угнетен.

— Как плохо! — сказал я вслух. — Как неудобно все получилось!

А перед Клавдией Михайловной особенно неудобно. Вот тебе и воскресенье!

В дверь постучали, и сейчас же просунул голову Антон Иванович. Был он в неизменной своей морской фуражке с желтой кокардой и чисто выбрит.

— Можно войти? — решительно спросил Антон Иванович. — Не помешаю? Я — посидеть.

Я вскочил с кровати:

— Входите, Антон Иванович! Вот — садитесь, пожалуйста, на стул. Не хотите ли сигарету? У меня хорошие.

Мне было неудобно, и от этого я хлопотал.

— Нет, благодарю вас, — чопорно ответил Антон Иванович, — я только посидеть, — он уже сидел на стуле. — Садитесь, — сказал Антон Иванович. — Что вы стоите? Так нехорошо — гость сидит, а хозяин стоит.

Я сел напротив него на кровать. Антон Иванович сидел прямо, спокойно, уверенно, упершись руками в колени и требовательно глядя на меня. Я твердо выдержал его взгляд. Правда, я потом все-таки опустил глаза, а, опустив глаза, увидел на полу расходящиеся меловые черты.

«Ой-ой-ой!» — подумал я.

«Ой-ой-ой! — подумал я. — Как же это?»

«Ой-ой-ой! — в третий раз подумал я. — Как же это я забыл?»

Я подумал, что надо ни в коем случае не дать Антону Ивановичу возможности заметить эти линии.

«Ведь это самая главная улика, — подумал я, — ведь он же тогда все поймет. Он страшно сообразителен, этот Антон Иванович, он ужасно проницателен, и он не зря пришел».

Я лихорадочно думал, как мне отвлечь внимание Антона Ивановича от меловых линий, как мне не дать ему посмотреть на них.