На цыпочках

«Надо срочно, немедленно о чем-то заговорить, — думал я, — срочно заговорить! О чем-нибудь таком... веселом или интересном, или, на худой конец, занимательном... Может быть, рассказать ему анекдот? — подумал я, но тут же отверг эту мысль. — Антон Иванович не любит анекдотов, — он не понимает их. Он серьезный человек, Антон Иванович, — ему и надо что-нибудь серьезное, что-то важное или научное: какое-нибудь сообщение из газет или случай; что-нибудь из международной жизни или политики, может быть, из жизни животных... Нет».

Я чувствовал, что совершенно не могу говорить — в горле пересохло.

Я поднял глаза на Антона Ивановича и увидел, что Антон Иванович смотрит себе под ноги. На меловую черту.

«Смотрит, — подумал я, — поздно».

Я опять уставился на линию. Так сидел и смотрел — у меня не хватало духу поднять глаза. Когда я все же набрался духу и поднял их на Антона Ивановича, Антон Иванович снова смотрел на меня. Так мы довольно долго смотрели друг на друга: я все смотрел на Антона Ивановича, а он все на меня смотрел, и все время мне казалось, что он читает в моих глазах.

— Я посидел, — сказал Антон Иванович, не отрываясь от меня взглядом, — я пойду.

Я молчал.

Антон Иванович встал и немного постоял молча, как будто собирался что-то сказать.

— Я у вас в прошлое посещение оставил свой носовой платок, — сказал Антон Иванович. — Вот он на подоконнике лежит. Я заберу.

Он подошел к окну, взял с подоконника скомканный носовой платок и стал смотреть во двор.

«Хоть бы уходил скорей! — пожелал я. — Хоть бы не тянул душу!»

Он повернулся и пошел к двери. Уже открыв дверь, он остановился.

— Что это у вас? — спросил он, направив свой палец на меловые линии.

— Это... это демаркационная линия, — нашелся я. Я задержал дыхание.

Антон Иванович настороженно на меня посмотрел.

— Демаркационная линия бывает одна, — строго сказал Антон Иванович, — а здесь две линии.

Он еще раз посмотрел на меня и вышел.

Уличенный, я смотрел на дверь, которую закрыл за собой Антон Иванович. Мне стало жалко себя. Было совершенно очевидно, что Антон Иванович мне не верит. Было ясно, что он мне не доверяет, даже, пожалуй, подозревает меня — не зря же он тут сидел... И все-таки прочитал он что-нибудь в моих глазах или нет? И главное, что он ничего не говорит: вот сказал, что это не демаркационная линия, а какая, не сказал. О, он тонкая штучка, Антон Иванович! Он очень хитер. И этот платок... Ведь этот носовой платок, может быть, только уловка: тонкая уловка, чтобы ко мне зайти. Вообще этот Антон Иванович очень опасен. Он на все способен.

Я очень устал. Я опустился на колени и стал руками стирать меловые линии, прекрасно понимая, что уже поздно и этим ничего не исправить.

Кромка (Рассказ)

Я не сразу понял, что произошло, и, придя в себя, удивился тому, что пристально вглядываюсь в окно на противоположной стороне улицы и как бы стараюсь понять.

«Не надо мыслить штампами, — попытался я себя успокоить, — все оттого, что я мыслю штампами. Вон окно. Это кафе. Очень большое окно в этом кафе. Оно начинается от самого тротуара и высотой около двух с половиной метров. В ширину и того больше. На прозрачном стекле белая надпись «Кафе», и та девушка в брюках, глядя на меня, видит меня сквозь надпись, которая с той стороны читается «Ефак». В этом есть что-то турецкое, так что во мнении этой девушки я могу быть турком. Это уже не так плохо, то есть не то, что я турок, а то, что я перестаю мыслить штампами. Вот теперь, когда я не мыслю штампами, я могу разрешить задачу, и все придет в норму».

Но это я только успокаивал себя. Там, за окном кафе, действительно стояла девушка в серых брюках и еще неясно кто. У девушки было очень хорошее грустное лицо, и в глазах ее была жалость ко мне так, как будто я был обречен. Вот тогда я и сам осознал свою обреченность и теперь уже окончательно очнулся.