На цыпочках

Мне кажется, я покраснел. Мне было неудобно, что жена в присутствии постороннего назвала меня непонятливым, но Альфред не только не придал этому значения, но и отчасти опроверг ее.

— Вы не совсем правы, — мягко сказал он. — То есть в первой части вы не правы: подтекст не в любом случае именно этот. Но второй тезис верен: Добро в конечном итоге неизбежно торжествует.

— Ну да, я это и хотела сказать, — поправилась жена, — просто неточно выразилась.

— Но все-таки, — решил уточнить я. — Вот вы говорили, что все Это — только повод, для того чтобы выразить и так далее. Правильно?

— Совершенно верно, — поддержал Джиу-джиски, — и я понимаю, что вы имеете в виду, но тут я могу возразить вам другой цитатой. Хотите?

— Да, пожалуйста, — попросил я. — Может быть, я чего-то не понимаю.

Джиу-джиски набрал много воздуху и задержал его. Так некоторое время подержал.

— Добро должно быть с кулаками, — сказал он после этой паузы.

Я удивился. Я и раньше это где-то слышал, но не придавал этому серьезного значения, а сейчас я недоумевал, потому что никак не мог увязать это с электростанцией и подтекстом.

«Может быть, это к какому-нибудь конкретному случаю относилось?» — подумал я и решил это выяснить.

— А это откуда цитата? — решил выяснить я.

— Я не помню точно, — сказал он. — Это откуда-то цитата. Вообще. Главное, что хорошо сказано. Вы согласны?

— Нет, — сказал я.

— Как! — удивился он. — Не согласны? Хм! — он недоуменно усмехнулся и пожал плечами. — А как же оно победит?

— Но разве в драке всегда побеждает Добро? — спросил я.

— Нет, разумеется, — усмехнулся Джиу-джиски. — В драке, как и вообще в жизни, побеждает сильнейший, но ведь есть же подтекст — ведь мы с вами говорили об искусстве.

Я вспомнил, что мы действительно говорили об искусстве.

— Ах, да! — вспомнил я. — Ну что ж, если об искусстве, тогда конечно.

— А какова задача искусства? — спросил он.

— Какова?

— Ну!.. Сеять, сеять... Ну!.. Разумное, Доброе, Вечное, — удовлетворенно сказал он и снова развел руками, в одной из которых была сигарета, а вторая опять легла на спинку кресла. Он прикрыл глаза и улыбнулся. Потом прекратил улыбку и открыл глаза. Вздохнул и спросил: — Вы согласны?

С этим трудно было не согласиться, и я сказал, что согласен.

Некоторое время Джиу-джиски помолчал, посидел, устало положив руку на спинку кресла и пуская в воздух колечки голубоватого дыма, потом повернулся и, упершись рукой с сигаретой в колено, сказал:

— А теперь спросите себя: как посеять это Разумное, Доброе, Вечное.

— Как? — спросил я, но не себя, потому что я лично не знал — как.

— Вот мы и вернулись на круги своя, — сказал Джиу-джиски. — Вы помните, мы говорили об образе?

— Ах, об образе? Значит... Ну да.

— Да, об образе. Я говорил, что все это достигается образом: Разумное, Доброе, Вечное — все это. Это создается через образ. А все то, о чем вы говорите, только повод для размышления о Добре и Зле.

— О-о! — сказал я.

— Да-а, — сказал он, прищурившись, — только образ. И не верьте тому, что на поверхности — весь смысл в подтексте.

— Безусловно в подтексте, — подтвердила жена.

— Главное, — сказал Джиу-джиски, подняв указательный палец, потому что сигареты в руке у него уже не было, — это создать проникновенный, глубоко человечный образ. И при этом абсолютно все равно, будет ли это образ Гамлета или Идиота, Чацкого или Белоснежки — это неважно. Везде речь идет об извечной борьбе Добра и Зла. И знаете, что торжествует?

— Добро? — предположил я.

— Конечно, — сказал он, — Добро.

Ну что ж, это меня удовлетворяло.

— Минуточку, — остановил он меня, хоть я ничего и не возражал, — минуточку! В любой роли, — сказал он, — понимаете, в любой: в роли античного героя, христианского подвижника, ученого-исследователя, врача-эпидемиолога, воина-освободителя, гестаповца, чекиста, кого угодно — создать образ гуманного, честного, принципиального человека, нетерпимого ко всякой лжи и запирательству.

Я смотрел на него, еще не найдя, что сказать. Конечно, артист артистом и искусство искусством, но...

— Вы понимаете? — продолжал Джиу-джиски. — Чтобы создать образ, нужно понять человека, найти в нем искру, росток Добра, прорастить этот росток...

Наконец я нашелся, что сказать.

— Ну это вы уж слишком! — сказал я.

— Что «слишком»? — не понял Джиу-джиски.

— Ну как же? — сказал я. — Это же несовместимые вещи: гестаповец и... Добро.

— Не место красит человека, а человек — место, — сказал Джиу-джиски. — Ну и потом, как же актеру играть гестаповца, не найдя в нем хоть крупицы Добра? Что-нибудь человеческое. Ну, например, он любит Родину или...

Жена сказала, что она тоже помнит этот случай, когда гестаповец любил Родину, что это было во время войны и что в Германии служил какой-то разведчик, который оказался не разведчиком, а гестаповцем, и он через одного священнослужителя передавал какие-то секретные сведения, так что гестапо ничего не могло понять, а потом он спас какую-то разведчицу при помощи подтекста, так как в гестапо прослушивались все микрофоны.