На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Щелбан уставился в одну точку и задумался.

Митя опять, как утром при разговоре с матерью, ощутил опустошение в душе. Жить противно, вот что! Наступит ли когда-нибудь время, когда он станет взрослым и будет делать, что захочет? В первую очередь он никого не будет бояться.

Щелбан что-то решил, улыбнулся той самой своей улыбкой, когда не поймешь, что будет дальше: веселое или страшное, покачал в вытянутых руках голубя. Белое перо, не спеша, как парашютик, опустилось к ногам.

— Надо напоить его.

— Может, стакан принести? — тут же предложил Семка со зловещей угодливостью.

А Митя понял: сейчас чего-то такое будет… ох и будет сейчас чего-то такое, чего лучше бы и не было.

— Не-е, мы ему водопой устроим по всем правилам. А то еще обидится. Пошли.

Они обогнули строеньице. Митя с невольной надеждой посмотрел на тротуар, на лавки у подъездов — ни одного взрослого, только три старушки да еще брел к ним откуда-то из глубины двора четырехглазый Валя, то есть Валя в очках. Так-то человек он был свой, но последнее время его сторонились: уж очень много он раньше говорил, как поедет в пионерский лагерь, а теперь без конца рассказывает, почему отец не выкупил путевку. Митя тоже, например, мог бы поехать в детский санаторий, но возмутилась мама. Хорошенькое дельце, сказала она, семилетнему начинать с этого самого казарменного положения; Митя знал от мамы: ничто не заменит домашнего воспитания; раньше даже в школу не надо было ходить: купят родители учителя, вот он и учит; в ответ на это папа, правда, всегда предупреждал: во дворе не ляпните что-нибудь подобное, дойдет куда не надо — на работе начнутся неприятности.

В общем, у каждого были свои причины не слушать Валину болтовню. Но и гнать его от себя не гнали, куда ему деваться — двор один.

— Пить мужик хочет, — снова сказал Щелбан. — А вот и бражка.

В железной бочке лежал белесый равнодушный глаз разведенной извести; застывшим казался он, пестрели по верху вкрапления сора.

Щелбан занес голубя над бочкой. Все замерли, а птица, еще ничего не понимая, крутила головой и раскрывала клюв, как будто бы ей действительно не терпелось…

— У него крыло болит, — сказал Митя пересохшим языком.

Щелбан покачивал голубя, чего-то ждал, и снова медлительным парашютиком опускалось перо.

— Твой голубь, вот ты и давай, а я хочу посмотреть, как в театре.

Митя не двинулся. Семка легонько толкнул его в шею. Валя хотел что-то сказать, но передумал: слишком серьезный был момент.

— Я не могу.

— Сможешь. Я могу, а ты не сможешь? Сможешь!

Выкаченные глаза Щелбана заволокло белой мутью.

— Чего это вы? — все-таки подал голос Валя.

— А ты заткнись, а то как дам, так очки в два кармана положишь.

И снова к Мите:

— Ну?

— Давай. — Не на шутку обнаглевший Семка поддал бедром, и Митя чуть не врезался в Щелбана. А тот обхватил его сзади, сунул в руки голубя и зажал их так, что никаких других выходов у Мити не оставалось.

Митя почувствовал над ухом сильное дыхание Щелбана, увидел, как все ниже и ниже наклоняется голубь к раствору… И такой большой показалась Мите эта белая поверхность — ничего другого не оставалось вокруг.

— Спокойно… Страшно только первый раз…

Митя откинул голову, хотел стукнуть Щелбана затылком, но тут сзади ударили по коленям, ноги подогнулись; падая, Митя успел заметить, как отвернулся Валя — блеснула железная дужка очков, как страшно захлопала в последний раз птица. И словно сам захлебнулся — горячая волна прошла по горлу, свет померк, и закружились, замельтешили на черном фоне белые снежинки.

А потом он плохо воспринимал окружающее. Вернее, он все понимал, но так, как будто между ним и всем остальным поставили мутное стекло. Когда он открыл глаза, вокруг никого не было, подумали, наверное, что он ударился о кирпич и умер; вот от страха все и разбежались.

Кое-как Митя дошел до дома, постучал в дверь ногой. Мать вначале раскричалась, зачем он грязными сандалиями пачкает чистую дверь. Но, приглядевшись, ойкнула, схватилась за сердце, потом обняла сына и тихо и легонько довела до дивана. Так и уложила, прямо в обуви. Потом она звонила в «Скорую помощь», потом села в ногах, стала трогать лоб. А его морозило, так что челюсть тряслась. Мать все спрашивала: что же такое с ним произошло? Она целовала Митины руки, согревая их. А он смотрел на нее спокойными, равнодушными ко всему глазами. И от этого взгляда ей было вдвойне не по себе.

— Я уже решила, — сказала она. — Точно тебе говорю, честное-честное слово — с первой же отцовской получки покупаем тебе щенка.

И слезы у нее текли по щекам, и улыбалась она.

Что-то шевельнулось в Митиной душе, но так, самую малость. Будто бы щенок у него уже когда-то был…

— Какого захочешь, такого и купим. Ты рад?

Митя едва заметно пошевелил плечами и отвернулся.

БРАТЕЛЬНИК И ЗИНКА

Виктор выскочил на звонок, отдернул задвижку и обомлел: перед ним стоял брательник Георгий.

— Лю-уда-а, — завопил Виктор в комнату и бросился обнимать Георгия.

— Вот уж, — приговаривал он. — Вот уж… Ну никак… даже в смелых мечтах… Хоть бы телеграмму. Я бы, знаешь ли…