На Великой лётной тропе

— Течет, а не наша, купить ее надо. Вот как такое сделали, пошел народ в суды, к губернаторам, в Петербург правду искать. Собирали мы деньги, последние слезки вкладывали и писали прошенья, ходоков посылали. Прошенья-то наши и посейчас валяются у начальства на полках, нет им движенья. Сказывают, что губернатор один собирал гостей, устраивал пирушки и прошениями нашими топил камин. Возили ему из канцелярий возами. А ходоков выслеживали по тропам, хватали — и в Сибирь. Много наших ходоков изгибло неведомо как и где, не осталось от них ни слуху ни духу.

Потянулся народ в переселенье, рад был уйти с золотого Урала в пески, в камень, в лесную дичь, — и тут стали ему поперек дороги. Нашли указы, раскопали законы, по которым выходило, что переселяться мы не можем, а должны сидеть на одном месте.

Где нашему брату взять денежку, когда рвут ее туда и сюда! Аренду за покосную десятину — семь рублей в год, выгони овцу — плати полтину золота, выгони коровенку — плати рубль.

У меня усадьба десять сажен по улице и тридцать сажен в глубину, и выплачиваю я за нее по пятнадцати рубликов в год, а всего со свободушки за пятьдесят лет переплатила наша семейка семьсот пятьдесят целковых, а землица все не наша.

Без копейки не выруби ветки, веника не наломай, а копеечек дают нам в обрез. И стали мы тайком лесишко валить, сено косить на дальних полянах, рыбешку промышлять по глухим озерам. Кого поймают — в суд, сено отнимут, рыбешку вытряхнут, присудят штраф и судебные расходы, нагрохают такую цифру, что рабочему в год не отработать. Не уплатит — придут с описью имущества и пустят его с торгов. На иного накатит такая злоба, что встретит он законников ружьишком, уложит одного, другого, а сам в тюрьму, на каторгу. Сибирь-то ведь наполовину нашим уральским опальным людом заселена, бритая она, бубновая. Пробовали мы в пятом году сочинить бунт, а царские власти двинулись на нас с войском, с плетками покорять свой родной народушко и взяли в полон, навязали ему иго хуже татарского.

В Петербурге что-то зашевелилось, знать, дошли прошенья наши, не все сгорели, да не верю я, не жду добра. Друзей у нас мало, а лихоимцев и предателей — омута.

Наступал вечер, а с ним холод, ветер. Народ растекался по домам, пошел к дому и Прохор.

— Ты к нам, Арина? — спросил он.

— Думаю зайти. Можно?

— Зайди, доскажу еще немножко. Всего рассказать нельзя, забылось уж многое, по канцеляриям погибло и сгорело в каминах.

— Долго ли так будет? — спросила она.

— Не знаю, Аринушка, думаю, что недолго, близок конец.

Ирину сильно встревожил интерес Прохора к Изумрудному озеру, к мятежнику Юшке Соловью и к тому, не родственница ли она судье Гордееву. Ее не оставляли самые страшные предположения: все обнаружилось, начальство выгнало ее с завода за связь с мятежниками, а рабочие выгнали из своей среды за предательство, нет ей ни работы, ни приюта. Она скитается, как бездомная собака, которую все гонят. Господи, как тяжело быть грешницей, преступницей!

Порой ее охватывало такое оцепенение, что она забывала кидать поленья в вагонетку и подолгу стояла, держа их в руках.

— Арина, — подталкивала ее Дунька, — ты стоять пришла?

— С Аринкой столбняк, — смеялись работницы. — Ее бы не сюда, а на дорогу вместо верстового столба.

— Влюбилась девка. Уж не в помощника ли? Не разевай рот, хорош калачик, да черств больно, зубы сломаешь. Нужна, покуль не его, а допустишь, кланяться перестанет, знаем мы… Тебя он жрет, а с другой лакомится, ты в будень, а та по праздникам.

— Да с чего вы взяли?! — вскипела Ирина однажды.

— С чего, с чего… Молчи уж! Почему тебя не уволили, когда другую на твоем месте взашей погнали бы? Видим мы, да нам что! Где нам до помощника, птица не нашего полету.

— Девоньки, я буду сердиться, — грозилась Ирина.

— Пошутили мы. А коснись на деле, будет приставать, так и знай, что не долго с ним нахороводишься. За рабочего из цеха верней: не жирно, а спокойно, не уйдет.

— Ах, какие вы… — Ирина засмеялась.

— Смешно — смейся, горе придет — плачь. Девки, песню начинай! Споем величанье Аринке.

Пели девушки, Ирина же смеялась до упаду, до коликов в груди.

— Ну будет, будет! — взмолилась она. — Я умру, и помощник овдовеет.

Но сразу стала серьезной и затихла. К поленницам шел сам помощник.

— Легок на помине! Мы и его взвеличаем.

— Нельзя, девки, нельзя, я буду в самом деле сердиться.

— Ишь, заступается за дружка!

Подошел помощник и позвал Ирину в контору.

— Сейчас?

— Да, пойдемте со мной.

По пути они говорили о разных разностях.

— Пожалуйста, в мой кабинет, садитесь!

Ирина села, помощник напротив.

— Ирина Михайловна, не удивляйтесь всему тому, что я скажу.

— Я уже давно ничему не удивляюсь.

— Перейдите на другую работу, в контору.

— Но я не хочу.

— Я вас прошу об этом. У нас имеется свободная должность секретаря, и некому поручить.

— Не верю, это неправда.

— Не совсем так, нашли бы, но…

— Мне нужно идти работать, пустите меня!

— Какая вы упрямая! Я буду говорить с вами не как с работницей, а как с женщиной, как с человеком, не подчиненным мне.

— После гудка. А сейчас я работница — и только.

— Я прикажу дать гудок.