На Верхней Масловке

Однажды, еще в прошлой жизни, он сказал Борису: «Двести женщин были в моей постели!» Я полагала, что это художественное преувеличение. Но в один из Йоськиных несчастливых романов Борис был случайно посвящен. Время от времени он давал вдохновенному Йоське уроки живописи. Вернее, позволив положить несколько мазков, потом исправлял и дописывал за него, объясняя — что и зачем делает на холсте. Тот стоял за его спиной, вскрикивая от восторга, хватался за голову, восклицал, что Борис гений, просто гений, нет другого слова! Законченные наброски искренне считал своей работой, подписывал, обрамлял и вешал на стены.

Так вот, однажды летом после обеда Борис поплелся к нему по жаре, — они договорились заранее, — проклиная свою покладистость.

Явившись, долго звонил в дверь, маясь в полоске тени от узкого козырька.

— Понимаешь, он просто забыл, такое дело… — рассказывал потом мой муж. — Я уже собрался уйти, как вдруг дверь распахивается, на пороге полуодетый наш друг — в огромном волнении. Страшно смущен, теряет слова… И кажется, сам не знает — приглашать меня войти или, наоборот, увести куда-нибудь… Чудак, сказал бы сразу, у меня, мол, тут баба… Ну, все-таки вхожу… и в холле на первом этаже вижу на кресле черную сумочку, а на журнальном столе — дамские часики… Что ты думаешь — он часики и сумку бережно прибрал, поднялся на второй этаж, там с минуту шушукался, потом спустился абсолютно одетый, как на выход, и мы вполне даже поработали часок.

— Как?! — ужаснулась я. — Вы мазали картинку, в то время как наверху в спальне томилась в заключении бедная женщина?

— Кто ж ей не давал спуститься?

— Ты! И этот дурак!

Он пожал плечами, так и не поняв своей оплошности…

Странно, что именно эту связь Йоська скрывал от нас, умалчивал, несколько раз даже отклонял приглашения на субботний ужин, что вовсе уж было из ряда вон выходящим явлением. Очевидно, в эти вечера она вырывалась к нему из семьи. Как-то нехотя он обмолвился Борису, что она из России, замужем, преподаватель французского, так что у них есть общий язык и они могут говорить обо все на свете…

В этой фразе звучал некий скрытый упрек.

* * *

Папа вновь встретил нас в прихожей. Он стоял в потоке своего мощного голоса, который, возможно, еще и держал его в этой жизни.

Обрадовался, залепетал что-то сыну по-французски.

— Что папа? — спросила я.

Йоська вздохнул, улыбнулся беззубым ртом и сказал:

— Папа очень милый. Беспокоится, говорит: «Йоскеле, не выходи из дому, тебя схватят… Не топай так ножками, Йоскеле… Не открывай дверь чужим».

— Господи! Да что ж он — так и стоит целыми днями тут, в прихожей, когда ты уходишь из дому?!

— Да, — сказал он. Помолчал и добавил: — А я целыми днями сидел одетый в холодный комната, чтобы не тратить время на одеться.

На ночь он уложил нас троих на огромной тахте в одной из комнат, которая могла бы считаться библиотекой или кабинетом и, возможно, когда-то чем-то таким и была. Я расстелила стираные, но неглаженые простыни, стала вдевать плед в пододеяльник, драный в уголках… Даже в слабом свете старомодной настольной лампы под черным эбонитовым колпаком виден был слой пыли на книжных полках.

«Женщину! Женщину!» — вопила вся обстановка.

Впрочем, Йоська оставался верен себе: старые драные пододеяльники, но — новейшая стереосистема. Огромная коллекция отборных видеофильмов, огромная фонотека. Он и в Израиле, едва возвращался домой, — чуть ли не на пороге тянулся немедленно включить музыку и только затем снимал туфли и переодевался.

Я достала из чемодана пижаму, взяла выданное Йоськой застиранное полотенце и прошла в ванную.

Через открытую на террасу дверь виден был папа, сидящий на диване и окруженный обеими кошками. Он гладил то одну, то другую и говорил с ними по-французски — внятно и ласково, как с детьми….

Когда я возвращалась из ванной, на кухне лилась вода, что-то звякало, — наверное, Йоська мыл посуду, — папа отстраненно слушал свой давний, сладостный тенор, слегка приглушенный по случаю вечернего времени; рука его гладила кошку, прозрачным удивленным взглядом он смотрел в темноту за окном.

— Йоскеле, — говорил он тихо и потом что-то по-французски.

Что он говорил? О чем беспокоился, чего так боялся в невыразимой душераздирающей своей печали? Предостерегал: «Йоскеле, ты не должен выходить на улицу! Не выглядывай в окно, Йоскеле! Не топай так ножками, Йоскеле!»

Йоскеле, не открывай дверь чужим…

Наутро выехали в Амстердам.

Наш друг настаивал, чтобы мы заехали в Антверпен. Он хотел показать Борису картины местных художников. Я же беспокоилась, что, приехав в Амстердам под вечер, мы не отыщем ночлега. Не помню уже — почему мы не заказали гостиницы заранее. Кажется, кто-то из друзей уговорил нас, что гораздо дешевле снять номер прямо на месте.

— В Амстердаме?! — презрительно вопрошал Йоська. — На каждом углу тебя ждет крыша и стол.

Амстердам — великий город, другого я не скажу. Великий!!! В Амстердаме у меня жила одна женщина…