На Верхней Масловке

«Ах, Тео, почему тебя не было с нами в воскресенье! Мы видели совершенно красный виноградник — красный, как красное вино. Издали он казался желтым, над ним — зеленое небо, вокруг — фиолетовая после дождя земля, кое-где на ней — желтые отблески заката…

Я чувствую в себе потребность работать, работать до полного физического изнеможения и нравственного надлома — это ведь для меня единственный способ возместить наши расходы.

Что же я могу поделать, если мои картины не продаются?»

— Слушай, — сказала я, допивая вторую чашку кофе, — я больше не могу ни пить, ни есть, ни смотреть на эту смурную публику…

— Готов предложить тебе перебраться в соседнее кафе. Мы добежим до него минут за пять, но снова промокнем…

— Но ведь для чего-то мы приехали сюда!.. Давай выйдем, наконец, разыщем хоть ближайший музей… Кстати, здесь что-нибудь осталось от пребывания Ван Гога?

— Они недавно основали какой-то его Центр, в больнице Отель Дьё, где он лечился… — Борис достал карту, развернул ее… — Там должны быть несколько его работ… Доктор Рей разрешал ему писать, ну и он писал… двор больницы…

— Это куда он угодил, отхватив себе ухо?… Как ты думаешь, он действительно сначала пытался напасть на Гогена?… И если б тот вовремя не обернулся…

— Ну, сейчас вряд ли кто сможет сказать точно — как это было… Гоген и сам эту версию излагал не сразу. Это потом, в его воспоминаниях возник Винсент с открытой бритвой в руке, который, якобы, догонял его, когда Гоген после ужина ушел из «желтого домика». Поначалу-то он рассказывал их общему другу, Бернару, совсем другое: что Винсент догнал его и сказал: «Ты неразговорчив? Ну что ж, и я буду молчать»… вернулся в дом, взял бритву и покалечил себя… Как я понимаю, позже, много лет спустя после смерти Ван Гога, с началом его славы, Гоген почувствовал необходимость как-то обелить себя, оправдаться, что сбежал, оставил друга в беде.

— … И для этого ему необходимо было подчеркнуть агрессивность Винсента…

— Похоже на то… А Ван Гог… он же страдал провалами в памяти. Он ни черта не помнил, когда накатывала болезнь… Следовательно, и в письмах не мог оставить свидетельства того, что было на самом деле.

— Знаешь… я уверена, что он и не стал бы об этом писать… Он и так страдал…

— Страдал, конечно… но правда и то, что он тогда уже был невыносим, и Гогену приходилось несладко. Буквально дня за три до того, вечером они сидели в кафе, может, даже и в этом, заспорили, и Висент швырнул ему в голову полный стакан абсента… Тот увернулся, взял его под руку и повел домой. А наутро Винсент уже ничего не помнил… Так что Гогена можно понять, он не собирался оставаться в Арле нянькой кому бы то ни было. Он был художником, замечательным художником, великим художником… И надо отдать ему должное — прежде чем удрать в Париж, он телеграфировал Тео, и тот примчался…

— А что за история с подаренным проститутке ухом?

— Ну, это уже нетрудно представить. Когда ему удалось остановить кровь, он промыл свой трофей, завернул в тряпицу, надел широкий берет и побежал в бордель, который обычно посещал с Гогеном… Вызвал одну из девушек — ее, кажется, звали Рашель — и вручил свой подарок… Сказал — «спрячь хорошенько», или «возьми на память» — что-то в этом роде… В общем, жуть…

— Воображаю лицо бедной девицы, когда она развернула сверток… — сказала я.

— Ну, полиция, то, се… Стали его искать, и обнаружили в постели в бессознательном состоянии… Так что, когда Гоген утром подошел к дому (а он ночевал в гостинице, так как уже накануне чувствовал себя неуютно в «желтом домике»), его встретила толпа соседей, жандармы, и первый вопрос был — за что он убил друга?

…У стойки один из бродяг вдруг взорвался фонтаном исступленной ругани — побагровел, глаза налились кровью, бокал в лужице разлитого им на стойке пива заскользил к краю, упал и разбился. На него тут же наступили ботинком. Собака залилась хриплым лаем… Из глубины внутреннего помещения был вызван какой-то смуглый парнишка с совком и веником. Ныряя меж топчущимися у стойки посетителями, он принялся ловко и невозмутимо выметать из-под ног осколки и сгребать их в совок.