На верхней Масловке

– А вон, дитя мое, направо комната, видишь? Как войдешь – налево шкаф. Откроешь дверцы – там на перекладине деревяшки висят, вешалки называются. – В который раз Нину возмутила его нездешность, непривязанность к месту жизни, то, что, сотни раз открывая шкаф, он так и не помнит, где висят его рубашки, – словом, то, на что она давно уже дала себе слово не обращать внимания. – Смотри платье мое не надень. Ботиночки зашнуровать?

– Ну что ты сердишься, – бормотал он, одеваясь. – Я не могу держать в голове весь этот бытовой мусор… И пожалуйста, милый, если позвонит Костя, не груби ему, ладно? Прошу тебя. Я ведь ему так обязан. Пользовался мастерской.

– Это он тобою пользовался и с успехом продолжает пользоваться.

– Хорошо. Только не груби ему.

Нина захлопнула за мужем дверь. Несколько мгновений слышно было, как, высвистывая небезупречный мотивчик, он спускается по лестнице. Уже забыл про все. Наверное, решает, как совместить в картине синее с желтым.

Она с силой разогнулась, заломив руки за спину, шумно выдохнула и побрела в комнату. Там она растянулась в кресле и, сняв телефонную трубку, медленно набрала номер…

– Алле-у?! – Голос у старухи бодрый, если не сказать – агрессивно бодрый.

– Здравствуйте, Анна Борисовна. Это Нина.

– Какая Нина?

Привет… Ну вот и объяснение: тебя числят неким агрегатом, предназначенным для благоустройства быта гениального художника. Тебе необязательно иметь имя, но уж фактуру, будь добра, обеспечь. Ибо – модель. Обязательно.

– Жена Матвея, – сдержанно объяснила Нина. – Ведь вы звонили?

– А? Да-да, здравствуйте, милая! Старуха совсем выжила из ума! Никудышная, знаете ли, память стала… Старухе пора на свалку… Да… Так что вы хотели?

– Но… Анна Борисовна, вы, кажется, только что звонили, – недоуменно проговорила она, – по поводу денег.

– Ах, ну да! А что, Матвей уже ушел?

– Да, он…

– Погодите, не перебивайте, а то я порядок мыслей растеряю. Вы знаете, что Матвей гений?

Нина вздохнула.

– Знаю… Анна Борисовна, насчет денег…

– Да погодите, не перебивайте старуху, ради бога, а то я совсем собьюсь… Матвей, знаете ли, большой художник. Причем он одинаково силен в рисунке и в живописи. В своей бесконечной жизни я кое-кого из художников встречала…

Нина взглянула на часы, прикрыла глаза и вытянула ноги. «Сейчас за свои деньги я выслушаю небольшую лекцию», – подумала она, дождалась коротенькой паузы, когда старуха подыскивала сравнение красного в «Красной мебели» Фалька с красным с живописи Рус, и вежливо вклинилась:

– А деньги я завезу сегодня, Анна Борисовна.

– Да погодите с этими дурацкими деньгами, что вы привязались с ними, вот я с мысли сбилась… О чем я? О Фальке… Вы слушайте, слушайте, вам это полезно, милая, ведь в живописи вы наверняка ничего не смыслите, как вся ваша литературная братия…

«Ну, спасибо! – изумленно подумала Нина, не слушая больше старуху. – Да, этого Петю стоит пожалеть… – Она еще помолчала минут пять в красноречивую трубку. Можно было бы, конечно, послать великую каргу к чертям, да только ботинки ей все равно шить нужно. Мда-а… – Ну, довольно, – устало подумала она, – сделаем небольшой перекур», – положила воркующую трубку на рычаг, потянулась к пачке сигарет и закурила.

И тут у самого локтя опить каркнул телефон. Нина вздрогнула и резко сорвала с рычага трубку.

– Ну?! – крикнула она.

– Это я, Нинуль, – сказал приятный тенор Кости Веревкина, – А что, старый ушел уже?

– Ушел старый.

– Жаль… Я хотел, чтоб он забежал сегодня… Что-то рука у меня на место не встает.

– Обратись к костоправу. Костя хмыкнул – оценил юмор.

– Лучший костоправ – мой старый Матвей. – Его мягчайший тенор окрасился лирическими тонами. – Только он вправит руку на портрете Жоглина, солиста-виолончелиста Владимирской филармонии…

– Красиво интонируешь…

– А?

– Голос, говорю, у тебя богат модуляциями. Это по поводу солиста, – она чувствовала, как сгущается внутри презрение к бездарному хваткому Косте. – А насчет частей тела, то есть вправления рук, ног, а также мозгов, – слушай внимательно: мне не нравится, что в наше прекрасное время демократизации общества происходит эксплуатация человека человеком.

– Нинуль, это что-то из политэкономии…

Раздражение сгустилось до ненависти грозового разряда.

– Ну, короче, – сказала она отрывисто, понимая, что не стоило бы, не стоило бы влезать в дела мужа, но не в силах уже остановиться: – Отныне со своими солистами, дантистами и бывшими чекистами сражайся сам. За диванчик Матвей отработал сполна, поэтому не благодарим. – И поскольку Веревкин потрясенно молчал, не в силах подать ни звука своим обаятельным тенором, она добавила мягче, почти сострадательно: – Научись рисовать, Костя. Это может тебе пригодиться в жизни.

Опустив трубку, Нина несколько минут сидела, хмуро затягиваясь сигаретой и размышляя, чем может обернуться для Матвея неожиданный конец веревкинского ига… Потом подняла глаза на автопортрет мужа, где он изобразил себя в кахетинке, одолженной у Гиви Гохария, и сказала твердо:

– А теперь мы купим тебе шляпу…

* * *