На верхней Масловке

– Словом, я хочу прописать Петю к себе, в мою комнату на Садовой. С тем чтобы после моей величественной кончины он не оказался выброшенным на улицу. Если я сейчас не позабочусь об этом, сам он никогда о себе не позаботится.

Ой ли, подумала Нина, по-моему, щепетильный Петя уютно пристроился под твоим крылышком.

– А где сейчас прописан Петр Авдеевич? – спросила она.

– Нигде, – неохотно ответила старуха.

– Так не бывает.

– Нет, ну это совершенно не должно вас касаться! – воскликнула Анна Борисовна.

– Хорошо, – кротко сказала Нина и поднялась, чтоб уходить.

– Постойте, ну что вы вскидываетесь?

– Анна Борисовна, – спокойно проговорила Нина, сосредоточенно снимая белую ниточку с рукава своего свитера. – Я не Петя, не Саша и даже не Матвей. Не имею чести состоять в ваших друзьях и не знаю, получится ли это когда-нибудь, потому что вежливое обращение – одна из моих больших слабостей.

– Браво! – воскликнула старуха. – Я так и думала, что вы та еще штучка!

– Если вы хотите получить хоть какой-то совет, то сейчас же, кратко и точно, выложите все обстоятельства дела. Если же вы оберегаете покой Петра Авдеевича, то незачем морочить мне голову.

– Ладно, – старуха усмехнулась. – Садитесь. Будем считать, что вы крепкой рукой взяли меня за шиворот… Когда-то у Пети некоторым образом… скажем так – была жена. Там, в коммуналке, он и прописан.

– Фиктивный брак, – спокойно подсказала Нина.

– Нет! Нет! – испуганно вскрикнула старуха.

– Я ухожу.

– Да, – сдалась старуха. – Только умоляю! А что было делать? Надо же как-то остаться в Москве после института… А эта женщина…

– Ну, дальше! Они разведены?

– Нет. Но… нынче этой мерзавке понадобилось выходить замуж, и она подала на развод.

Она мерзавка не больше, чем он, подумала Нина, а вслух сказала:

– Стоп. Все ясно. Она разведется и выпишет его. Причем сделать это будет легко, стоит только доказать, что он не жил там никогда.

– Ну вот, видите, у вас и в самом деле неплохие мозги, – удовлетворенно заметила старуха.

– Спасибо, Так вот, насколько я разбираюсь в законах, с опекунством у вас ничего не выйдет. Ведь вы это имели в виду?

– Да, но какого дьявола?! – вскрикнула старуха, – Почему, хотела бы я знать?!

– Потому что Петя вам не сын, не внук, не сват и не брат. Он человек с улицы.

– Что!.. Как вы… смеете?! Петя?! Петр Авдеевич мой старый друг! Он… он больше, чем внук, брат и сын, вместе взятые, он!.. Как вы смели так, походя, свысока… ничего не понимая в нем!

– Подождите. Будет вам лаву изрыгать. – Нина поморщилась. – Я объясняю нам ситуацию с точки зрения соответствующих учреждений. Надо попробовать…

Тут в ванной грохнул пустой таз, хлопнула дверь, прошваркали шаги в коридоре и пошел Петя.

– Да. Так что по этому поводу говорил Достоевский? – спросила Нина, со спокойным интересом глядя на взъерошенную гневную старуху. – Вы и его знавали?

Анна Борисовна сверкнула глазами на Петю, а тот, разломив бублик и запихнув кусок за щеку так, что она натянулась, словно изнутри приставили дуло револьвера, сказал:

– И Достоевского, и Наполеона, и князя Игоря. – Плюхнулся в хлипкое кресло с продранной обивкой и, дожевывая бублик, неожиданно пустился ругать перевод романа в «Неве», напирая на то, что хорошего перевода ждать и не приходится, поскольку дельных переводчиков нынче нет.

Это в мой огород, поняла Нина, чем-то я его раздражаю. Минут десять она выслушивала его желчные рассуждения с доброжелательным лицом, внимательно глядя в убегающие от встречного взгляда глаза, потом спросила вежливо:

– А вы какими языками владеете, Петр Авдесвич?

– А я, собственно, русским языком владею, – живо и нервно ответил он. – И, смею вас уверить, этого достаточно, чтобы понять, как переведен роман – хорошо или дурно.

Нина так же вежливо промолчала, а Петя еще долго продолжал говорить нервно, с непонятного обидой неизвестно на кого, и чем дольше говорил Петя, тем острее чувствовал насмешку в ее вежливом доброжелательном взгляде, а вопрос, заданный ею вскользь и невинно, чувствовал затылком, как чувствуешь ненадежно повешенную тяжелую полку над головой. И от этого он распалялся и нервничал вес сильнее, и все сильней ощущалась возникшая исподволь неловкость.

Он типичный демагог, думала Нина, это его призвание, и все человечество сильно провинилось перед ним. Переводчики виноваты, что переводят, скульпторы, что лепят, актеры, что играют, архитекторы, что строят… Вот напасть – как человек ничего не умеет, так во всем понимает и всех учит…

…Молчит, не снисходит до спора, изящный производитель духовных ценностей, думал он раздраженно. Брезгует плебеем – такая благополучная, гладкая, воспитанная… Таких выращивают в спецшколах папы-профессора и мамы-кандидатки… А мы ведь одного поколения… Как раз когда я, голодный и неприсмотренный, ждал мать с ночного дежурства на телефонной станции, эту ухоженную девочку домработница везла на урок испанского. Это же видно, это прет из каждого ее жеста – элитарность чертова. Должно быть, самое сильное потрясение в жизни – когда на третьем курсе в университете вытащили кошелек из сумочки…